Да пошли вы все!.. Повесть - Макар Троичанин

- Ты же говорил, что он отключился на три дня.

Тот, вымыв руки под кухонным краном, спокойно ответил:

- Никогда не верь докторам, верь своему организму. Мой, например, никак не хочет верить, что алкоголь, да ещё марочный, вреден, и потому согласен на штрафную.

Иван Ильич улыбнулся, выставляя на стол полустаканы – другой питейной посуды у него не было.

- Так и быть, я тебе по-дружески облегчу наказание наполовину.

Они дружно рассмеялись, радуясь приятному общению. Из кастрюли полезли наружу готовые пельмени. Повар разложил их по тарелкам, подвинул напарнику горчицу и майонез и отложил с десяток пельменей в Дарькину миску – а вдруг будет! Разрезал их и поставил остужать на окно.

- Попробуем предложить? – спросил доктора.

- Попробуем, - разрешил тот.

Иван Ильич энергично подул на разрезанные пельмени и поставил их рядом с мордой малыша.

- Дарька, - позвал он, - возьми.

Тот, не шевелясь, открыл глаза и сразу закрыл. Настойчивый хозяин взял пальцами кусочек начинки и поднёс к его носу. Носопырка усиленно задвигалась, Дарька опять открыл глаза, не поднимая головы, взял мясо в рот и счавкал. Съел ещё три начинки и отказался, отворачивая морду.

- Уф-ф! – отдулся Иван Ильич. – И то – хлеб!

Принёс из комнаты воду, поставил рядом. Наевшийся больной встал и долго хватал язычком влагу, разбрызгивая её на подстилку. Напившись, постоял, угрюмо посмотрел на людей и снова завалился набок.

- Силён! – похвалил доктор.

- Мы – такие! – похвастался хозяин, укрывая питомца.

- Перед сном вынесешь гиганта помочиться, - напомнил Пётр Алексеевич. – Садимся? – предложил хозяину. – Хотя, подожди. – Он достал мобильник, набрал номер, сосредоточенно спросил: - Маша? – Там, вероятно, подтвердили. – Тут тяжёлый случай… - начал он неуверенным голосом, и там перебили, - Да не каждый раз… - вспылил Пётр Алексеевич, - а сейчас… да погоди ты!.. что-что!.. собаки бродячие искусали на свалке и хозяина и его пса, оба в шоке… ну?.. не могу же я их оставить беспомощных – надо понаблюдать… да не наблюдаюсь я, что ты городишь… приду скоро… не приползу, а приду… когда, когда… всё в руках божьих, а время – тем более… может, через час… другой… Ну, всё! С тобой не договоришься! – с досадой захлопнул крышку телефона и облегчённо вздохнул, с ничейным результатом завершив трудные переговоры. – Ты давно один? – спросил хозяина, понявшего смысл телефонной семейной распри.

- Да нет, обрадовал Иван Ильич, - ещё не успел и мало соскучиться.

- Как медик рекомендую тебе, - выдал разносторонний доктор устный рецепт здоровой жизни, - женись, - и, чуть помедлив, добавил: - а как опытный мужчина предостерегаю: не вздумай!

Они дружно рассмеялись. Один – тому, что избавился от половины и стал целым, второй – что, слава богу, приспособился и хоть изредка мог стать целым. Иван Ильич на правах хозяина набулькал по полстопаря, а Курочкин, подняв стаканчик, повертел его и, любуясь игрой эликсира, предложил первый и самый простой в их положении тост:

- За болящих телом и духом!

- Нет, - возразил Иван Ильич, - только телом. Убогость духа – понятие абстрактное и сугубо индивидуальное.

Пётр Алексеевич молча согласился, радуясь завязавшейся с самого начала плодотворной интеллигентской дискуссии.

- Вздрогнем!

Они выпили, поморщились, дружно занюхав лимоном, и, не сговариваясь, не менее дружно принялись за армянскую закуску, набирая духу для долгожданного кукарекания. Когда пельменей осталось всего ничего, доктор, облизав усы и вилку, отложил её и сам налил по второй.

- Ты далеко ушёл за сорок? – поинтересовался у младшего.

- Наполовину, - не стал скрывать пройденного пути Иван Ильич.

- Мудрецы, которые только и делают, что говорят, учат, что сорокалетие – пик человеческой активности, годы наивысшей творческой отдачи, и именно поэтому, чтобы реализоваться полностью, надо к этому десятилетию освободиться от всех пут: любовных, семейных, материальных, производственных. Это время гармонии разума с душой. Сознавайся, что ты уже успел облагодетельствовать человечество?

Иван Ильич задумался.

- Без повторения и не сообразишь сразу, - не стал хвалиться своей творческой активностью. – Опять за Дарьку, - поднял малоёмкую посудину и чокнулся с собутыльником. Они выпили и в этот раз зажевали горечь кислым лимоном. – Ты меня напугал и расстроил, - вернулся к теме облагодетельствования. – Пол- отведённого срока прошло, а похвастать нечем. Есть, правда, несколько десятков изобретений, и сейчас вот придумал, скажу, не хвастая, неплохой прибор для нефтегазовиков, и, пожалуй… всё.

- Ты, что ли, физик? – попытался догадаться ветеринар.

- Не совсем, точнее назвать – электронщик, - с гордостью поправил Иван Ильич.

- О-го! – уважительно воскликнул Пётр Алексеевич. – Завидная профессия, мозговитая.

Электронщик не стал возражать против основного постулата, но добавил маленький штришок:

- Лучше бы такой была наша зарплата. – Наткнул на вилку оставшуюся пельменину, отправил под усы. – Да и не это главное! – Курочкин ждал продолжения. – Главное и обидное то, что наши придумки, каких ни у кого в мире нет, у нас никому не нужны – ни государству, ни олигархам. Так что – работаем в архив.

- Свалил бы за бугор, - посоветовал занятый по горло ветеринар, - там вашего брата, судя по СМИ, с распростёртыми объятиями и кошельками принимают.

Иван Ильич механически заглотил одну пельменину и по-русски заел лимониной.

- Характера, наверное, не хватает, - сознался в главной своей слабости. – Пока собирался, сомневаясь и стыдясь самого себя, нас без причины засекретили, чтобы не рыпались. Теперь не только свалить, в отпуск туда нельзя съездить, хотя ничего мало-мальски секретного не знаю. А уволишься, так и то только через десять лет пустят, когда не один пик творческой активности кончится.

- Наверное, и наш пресловутый патриотизм тормозит? – подсказал ещё одну причину Пётр Алексеевич.

Иван Ильич хмыкнул:

- Причём здесь патриотизм? Ты что, понимаешь его как беззаветную преданность государству, власти?

- Ни в коей мере! – энергично возразил старый архивный патриот, но молодой его не слышал.

- Куприн, Рахманинов, Шаляпин, Солженицын и масса других великих людей России были там патриотами побольше всех здешних великих коммунистов СССР. Эмигранты первой и второй волны отличались таким высокодуховным патриотизмом, какой большевикам и невдомёк был.

Курочкин виновато заёрзал на стуле, а Дарька открыл глаза, проверяя, не нужна ли хозяину помощь.

- Да не кипятись ты! – вскипел доктор. – Согласен! – и в качестве аргумента прихлопнул ладонью по столу. – Измельчал наш народ за многие разорительные уничтожительные годы перестроек и реорганизаций, да, измельчал! Утратил настоящее чувство патриотизма, заменив навязанным бесчувственно-плакатным, да, утратил! Оно стало даже чем-то постыдным перед ложным авторитетом Запада, всё равно, что унизительное клеймо для недоразвитых. Согласен! – Пётр Алексеевич замолчал. И вдруг опять ударил по столу ладонью и с убеждённой силой произнёс: - Но не хочется соглашаться! До какой же степени надо деградировать, чтобы стало стыдно за революцию, за сталинскую индустриализацию, за Великую Отечественную, за то, что ты русский! Люди наши сделались не советскими и не капиталистическими, а так, ни рыба, ни мясо – приспособленцами без Родины и племени, эгоистическими потребителями, хватунами без зазрения совести, чурающимися общества. – Он тоже заел нахлынувшую горечь долькой лимона. – Генно-модифицированная массовой культурой поп-нация! Современные патриоты уж точно предпочитают любить Родину оттуда.

- Ну, ты уж совсем! – решил урезонить друга Иван Ильич и сам сорвался ещё грубее: - Народ наш стал дерьмом, и я, единичка народа – тоже, значит, дерьмо! – покаялся вдруг по-русски, опьянев от малой толики, усиленной нервной дневной встряской. – И я не хочу такой Родины, - и тут же без перерыва: - но никогда от неё не откажусь. В дерьме живём, дерьмом называемся, дерьмо делаем, спрашивается: зачем живём?

- Ну, ты уж точно совсем! – определила другая единичка дерьма. – Давай-ка, для ясности разделим понятие патриотизма на три.

- Давай, - разрешил Иван Ильич, - дели.

- По моему сермяжному понятию, - начал классификацию патриофил, - патриотизм вообще включает, во-первых, любовь к малой родине, с маленькой буквы, но с наиболее близким понятием. К той, где родился и жил хотя бы до оперения, где узнал первую любовь и верных друзей, где жили предки, природа которой запечатлелась в памяти навсегда как что-то райское, воспоминания о которой щемят сердце, что называется отечеством.

Иван Ильич вздохнул огорчённо:

- Хорошо говоришь, аж слезу хочется пустить, но не выдавливается, потому, что у меня нет такой, сколько ни копайся в памяти. Есть давно забытые вымершие Петушки, где родился, и от которых осталось несколько развалившихся домов, затиненная речка гусям на смех да поля, заросшие сорняками и кустами. А большая часть жизни прошла здесь, в безликих городских катакомбах и панельных казематах. Народу здесь столько, что и друзей не завести, первая любовь оказалась обманной, а природу заменяют улицы, улицы, улицы… В общем, я – человек без малой родины и, следовательно, с малой, прописной, буквы, проще – городской червь. – Он поднялся и поставил греть чай для червей.