Повседневная жизнь русской усадьбы XIX века - Сергей Охлябинин

— А это чья такая? — говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. — Кажется, из Ростовых кто-то. Ну, а вы, господин гусар, в каком полку служите? — спрашивала она Наташу. — Турке-то, турке пастилы подай, — говорила она обносившему буфетчику, — это их законом не запрещено…

После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроили общие игры.

Через час все костюмы измялись и расстроились… Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых» (Толстой Л. Н. Война и мир).

«Гул голосов, шагов, приветствий»

«В сыром, холодном воздухе, в тесноте и неполной темноте колыхающейся кареты она в первый раз живо представила себе то, что ожидает ее там, на бале, в освещенных залах… То, что ее ожидало, было так прекрасно, что она не верила даже тому, что это будет, — так это было несообразно с впечатлением холода, тесноты и темноты кареты. Она поняла все то, что ее ожидает, только тогда, когда, пройдя по красному сукну подъезда, она вошла в сени, сняла шубу и пошла рядом с Соней впереди матери между цветами по освещенной лестнице. Только тогда она вспомнила, как ей надо было себя держать на бале, и постаралась принять ту величественную манеру, которую она считала необходимой для девушки на бале. Но к счастью ее она почувствовала, что глаза ее разбегались: она ничего не видала ясно, пульс ее забил сто раз в минуту, и кровь стала стучать у ее сердца. Она не могла принять той манеры, которая бы сделала ее смешною, и шла, замирая от волнения и стараясь всеми силами только скрыть его. И эта-то была та самая манера, которая более всего шла к ней. Впереди и сзади их, так же тихо переговариваясь и также в бальных платьях, входили гости. Зеркала по лестнице отражали дам в белых, голубых, розовых платьях с бриллиянтами и жемчугами на открытых руках и шеях.

Наташа смотрела в зеркала и в отражении не могла отличить себя от других. Все смешивалось в одну блестящую процессию. При входе в первую залу равномерный гул голосов, шагов, приветствий оглушил Наташу; свет и блеск еще более ослепили ее. Хозяин и хозяйка, уже полчаса стоявшие у входной двери и говорившие одни и те же слова входившим: "Charme de vous voir"[32] так же встретили и Ростовых с Перонской.

Две девочки в белых платьях, с одинаковыми розами в черных волосах, одинаково присели, но невольно хозяйка остановила дольше свой взгляд на тоненькой Наташе. Она посмотрела на нее, и ей одной особенно улыбнулась в придачу к своей хозяйской улыбке. Глядя на нее, хозяйка вспомнила, может быть, и свое золотое, невозвратное девичье время, и свой первый бал. Хозяин тоже проводил Наташу и спросил у графа, которая его дочь?

— Charmante![33] — сказал он, поцеловав кончики своих пальцев.

В зале стояли гости, теснясь перед входной дверью… Наташа слышала и чувствовала, что несколько голосов спросили про нее и смотрели на нее. Она поняла, что она понравилась тем, которые обратили на нее внимание, и это наблюдение несколько успокоило ее.

"Есть такие же, как и мы, есть и хуже нас", — подумала она…

Подходя к Наташе и занося руку, чтобы обнять ее талию еще прежде, чем он <Болконский> ей договорил приглашение на танец. Он предложил ей тур вальса. То замирающее выражение лица Наташи, готовое на отчаяние и на восторг, вдруг осветилось счастливой, благодарной, детской улыбкой…

Они были вторая пара, вошедшая в круг. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени. Наташа танцевала превосходно. Ножки ее в бальных атласных башмачках быстро, легко и независимо от нее делали свое дело, а лицо ее сияло восторгом счастья» (Толстой Л. Н. Война и мир).

Хрустальным звоном детских вечеров

«У нас в городе было свое детское общество, свои друзья; во-первых, семья дяди, наши кузены и кузины, с которыми мы жили чрезвычайно дружно от самого дня рождения. Старшего кузена звали Николаем. Когда бы я ни обращалась мысленно к моему прошлому, и в раннем детстве, и в первой молодости, и в позднейшие годы жизни моей, я всегда видела перед собою, ясно и живо, этот прекрасный образ милого кузена, щедро одаренного природой и красотой, и добротой, и аристократическою деликатностью и тактом. Хотя старейший между нами (я помню его офицером), безумно любимый женщинами, желанный и почетный гость в лучшем обществе, он охотно проводил большую часть своего свободного времени в семье, с родными, с нами, детьми; болтал, шутил, учил танцевать и подчас журил за французский язык, который знал в совершенстве.

Nicolas избегал офицерских пирушек, с какой-то гадливостью относясь к ним, и если по необходимости не был в гостях, на бале или в театре, то уже в 9 часов был непременно дома с матерью, или у нас, в кабинете отца, или в классной. Он представляется мне прекрасным типом мыслителя, поэта и представителя какого-нибудь идейного кружка; я его помню всегда серьезным, задумчивым, иногда остроумно шутливым и улыбающимся; никогда не слыхала, чтобы он хохотал.

Второй кузен — Базиль, был высокий, красивый блондин, почти настолько, насколько Nicolas был красивый брюнет. Я его помню хорошеньким мальчиком и позднее красивым молодым человеком в кавалергардской форме, жестикулирующим и горячо спорящим. Он держался от всех нас довольно далеко, и мы его побаивались.

Меньшие братья, Гриша и Проша, не раз проводившие в Вознесенском летние вакации, были любимыми товарищами нашими; я дружила с Гришей, а сестра Лиза — с Прошей; и это была такая святая, хорошая, бескорыстная дружба, что об ней и теперь отрадно вспоминать. Нынешние наши барышни непременно перевели бы эту дружбу на любовь, а нам и в голову не приходили тогда какие-нибудь "глупости". И Гриша и Проша были порядочные мальчики, enfants de bonne maison, а потом и молодые люди; никаких пошлостей мы от них не слыхали, и я с Лизой были идеалистки.

О кузине Любе можно только сказать, что она была хорошенькая и добрая девочка и любимая подруга моего детства. Вообще же с целою семьею дяди мы составляли как бы одну большую, нераздельную семью…

У нас по субботам бывали так называемые детские вечера, приглашенные девочки и мальчики, расфранченные, приедут, бывало, к 8-ми часам, в сопровождении маменек, тетенек, взрослых сестриц и братцев, сделают обычные реверансы или шаркнут ножкой, пройдутся группами по ярко освещенной зале и после нескольких туров вальса и одной кадрили как-то незаметно стушевываются и затем, наглухо укутанные, отсылаются обратно домой, с приличным запасом конфект и крымских яблок, вместо же них на паркете выступают взрослые сестрицы и братцы, молодые маменьки и тетеньки; скромный детский вечер принимает размеры бала и оканчивается ужином, которого, однако же, нам никогда не приходилось дожидаться. Такие же "детские" вечера бывали у дяди по пятницам» (Мельникова А. Воспоминания о давно минувшем и недавно былом).

Весь этот странный антураж и толстощекий экипаж

Невозможно представить себе дворянский быт без экипажей. И каких только типов этих колесных диковин не существовало в России, особенно в XIX веке! Бричка и брика, тарантас и линейка, коляска и карета, двуколка и шарабан, догкарт и ландо, ландолет и качалка и еще великое множество самых разных колесных и санных зимних экипажей. Причем каждый из этих типов имел еще и свои особенности — форму корпуса, дверцы, подножки, разновидности сидений, кучерский облучок, особенности колесных осей, ступицы колес, рессорную подвеску, запятки, поворотные устройства и многое, многое другое, что выгодно отличало один экипаж от другого.

Да и двигались-то они каждый по-своему. У одних была продольная качка, у других — поперечная, третьи умудрялись громыхать даже на грунтовой дороге, а четвертые неутомимо повизгивали, как молодые девки от щекотки. Вкус хозяина распространялся и на внутренний вид конной повозки. Одни не выносили продолжительной езды и делали в коляске легкие креслица. Любители дальних путешествий, предпочитавшие передвигаться «на долгих», оснащали интерьеры собственных экипажей уютными диванчиками с уймой всевозможных валиков, турецких подушек и подушечек-«думок».

«…Именно в отдаленных улицах и закоулках города дребезжал весьма странный экипаж, наводивший недоумение насчет своего названия. Он не был похож ни на тарантас, ни на коляску, ни на бричку, а был скорее похож на толстощекий, выпуклый арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза; то есть дверцы, носившие следы желтой краски, затворялись очень плохо, по причине плохого состояния ручек и замков, кое-как связанных веревками. Арбуз был наполнен ситцевыми подушками в виде кисетов, валиков и просто подушек, напичкан мешками с хлебами, калачами, кокурками, скородумками и кренделями из заварного теста. Пирог-курник и пирог-рассольник выглядывали даже наверх.