Заполье. Книга вторая - Петр Краснов

«А было что?»

«Ну, не знаю… а не хотела никак, и все. Про загранку Леонид Владленыч много же рассказывал, разное: в каких местах был, встречался с кем; а тому и о них, и даже города надо было знать — да любые подробности. И дура дурой прикидывалась, а он злобился, как-то сказал даже: я с тобой прямо глупею, детка… н-да, к чему способны женщины, так это тупить ножи и мужчин. Так и сказал. А у меня ножи и правда быстро тупятся, и подточить некому, только на базар… смешно, да? А мне нет. И весь ужас потом, и похороны, следователь тот — я думала, с ума сойду. Три дня на работу выйти не могла — уволят, думаю, ну и пусть; а там не до меня, портфель друг у дружки рвали, как… Такая тоска была, что совсем потерялась: и ты где-то там, и я где-то, как не в себе… Вышла когда, стала тебя искать, у меня ж ну никого, понимаешь, слова же некому сказать. Я и в редакцию, через Лилю, и через кого только не пыталась — нет, ты как… ну как в пространство другое ушел, исчез, как тебя нет совсем, и все я думала: это за грех неотмольный мой, да за многие, в церковь даже ходила, но разве отмолишь… Только на милость надеяться, на вышнюю, ведь правда?..»

Он не ответил, лишь улыбнулся ей, наиву ее рассудительному, а больше, конечно, вот этому праву на него, Базанова, так простосердечно и прямо заявленному, и как вот возразишь? Натерпелась, бедолажка, намаялась, тут хоть к какому-то берегу прибиться. Ни сном ни духом не подозревал в ней страстей таких, со своими бы разобраться, управиться; и вот теперь это ее право, ею одной выстраданное и совершенно же беззащитное, оспорить не мог или не захотел… почему, не скажешь? Одну не оставить? Или не остаться одному?

Сумма двух одиночеств выходила, без всяких там «или».

Раздумывал, сослаться ли на отъезд к матери опять или рассказать все, — недолго, впрочем, иллюзиям все меньше места оставалось, и это безотносительно к его положению даже, просто как взросления сроки. Взрослеть, трезветь окончательно — чем не цель, и как там еще сказано: «Жесткие сроки — хорошие сроки, если других нам уже не дано…»

Как ни цитатничай, ни оттягивай, а правды не избежать. И за день до назначенного срока сказал, короче стараксь и проще, обыденней… видишь, с кем связалась? Но, против ожидания, встретила как надо, без истерии, слов лишних, хоть и побледнела в первом, понятном вполне замешательстве; руки его взяла в свои, неожиданно нагнулась, поцеловала их и, подняв лицо, в глаза глядя твердо, сказала, лишь губы выдавали, подрагивали: «Значит, будем лечиться, вот и все».

И впервые осталась ночевать, матери позвонив, предупредив. А вечером поздним, когда постелили и легли на старом, порядком-таки продавленном диване, прошептала ему в ухо, по-девчоночьи совсем, но смущаясь-то как женщина: «Знаешь, мне этого мало надо… ну, необязательно вовсе. Ну такая я. И если не хочешь или вредно тебе, то и… Мне и так чудно как хорошо с тобой, очень! И не заботься, в голову не бери, ладно?..» Он это и сам успел заметить, ей вправду, кажется, не было в том особой нужды, и если все ж озаботился, то в ласке ответной, было на что, милое и горячее, отвечать, чем забыться бы… нет, ничего не забывалось. Разве только прошедшее ощутимей отодвинулось и стало наконец-то прошлым. И для нее, и для него тоже стало таким, кажется, каким и должно бы оно быть — без судорог боли, ревности, гнева.

39

Вещички собирал, проводив опять ночевавшую Лизу на работу, себя собирал — в кучку, без эмоционального тряпья, надежд всяких потаенных, скорых на обман.

Первым делом спросил, как Леденев и можно ль навестить его. «Это на кладбище надо ехать… — вздохнул Парамонов, руки коротко развел. — Ушел Никита Александрыч, уже и похоронили вчера. В памяти пребывал, сказал, что знает, куда идет… Эх, нам бы знать. Ну а вам на рентген контрольный, хоть сейчас. А с утра анализы, по списку. Как, продышались немного?»

Скорби какой-то особой не было, не находил в себе, скорее уж другое… Зависть? Пожалуй, что и так — вместе с успокоенностью за него, что ли, удовлетвореньем: без муки отошел последней, без страха. И если знал, то некого уже спрашивать, кто ему это знанье дал. Не бреду же поверил своему, такое-то никак не похоже на него… не похоже было, надо прибавить. Уже лишавшийся чуда бытия, ждал другого какого-то, ему обещанного, верил — хорошо и это, на худой-то конец. «Легкой жизни я просил у бога — легкой смерти надо б попросить…» В тупики цитат утыкаться — вот участь наша, всех, своего представления не развивших о местожительстве сем, о себе самих не выработавших.

На четвертый день, по готовности анализов, пригласили к заведующему отделением. Иосиф Натанович подчеркнуто радушен был, бодро вздергивал кустистые брови, самочувствием интересовался, как водится, несколько чопорно, по-стариковски шутил, истощая ожидание, и возвестил наконец: «Что ж, все признаки начала регрессии налицо, и дело за временем и за нашим, хэ-хэ, воспоможением тому. И за вашим, скажу, непременным, Иван Георгиевич, настроем соответствующим… о да, это более чем непременно! И надо же ж перспективу видеть на после излечения, а она у вас безусловна: вы — личность в нашем масштабе, и я вам скажу, что объединенная оппозиция имеет вас в списке выдвижения кандидатов в областные депутаты на выборах осенних будущих… наберетесь сил и дадите согласие, почему нет? Ваш, знаете ли, штык очень здесь важен, из среды журналистов вы у нас один, все же продаются-покупаются, как картофель на базаре — мешками… Обдумайте, это я вам официально».

Ах, старик, мудрая душа, ведь не днем единым предлагает жить, а целую же перспективу постарался выстроить ему, пусть и проблематичную, жизнь впереди… Спасибо, но злоба дня довлеет, и вовсе не политическая пока. И как ни верь доброте его, а «признаки начала», по всему судя, не есть дюже хорошо. Нет, зря все же не позвонил Константину Черных, зря возможности сужает, и без того невеликие, — хотя что тот предложить может, не «кремлевку» же с блатными, как слышно, эскулапами? Ну да, соломинка; а проплывет мимо — казниться будешь, что не схватился…

Каждый вечер, не слушаясь просьб его, прибегала с работы на свиданку Елизавета, умудряясь еще и приготовить что-то, принести, и в ней ни малой даже растерянности, уныния не было, столь заметных в нижнем, для посетителей, фойе; впрочем, она там и не задерживалась, а подымалась сразу к нему в палату, переобувшись, хлопотливая и, как поначалу ни странно, веселая всякий раз. В одном из приступов того, что врачи ипохондрией называют, он раздраженно бросил: «И чему радуешься…» «Тебе», — просто и с улыбкой сказала она, и пришлось приказать себе заткнуться, не распускать нервы — при ней, по крайней мере.

Читал и отбирал материалы из папки писательской, неожиданно много оказалось в ней подборок стихотворных авторских, это во времена-то совсем уж не лирические, прозы тоже хватало, и документального, краеведческого — нет, при всем немалом отсеве выстраивался альманах, а гвоздем его несомненным гляделась крепко сшитая, жесткая по фактуре современной повесть самого Новобранова: прочтешь — не вот забудешь… По рубрикам все разнес, объем прикинул, набросал калькуляцию, и не сказать чтобы дорого выходило. Фотографии бы еще к ним, рисунки, обложку — ну, это Слободинского можно попросить.

А позывы были — купить, глянуть, что сделали из нее, его газеты, — но их он давил в зародыше, без того находилось о чем думать, переживать тем паче. Ясно, что ломать ее через коленку крошка Цахес не будет, дабы читателя не потерять; но лучше бы уж так, чем медленная, через отравления дозированные, смерть, этим-то и увлечен наверняка человечек со стоячими, переносицу стеснившими глазами, то-то развернулся теперь, и не пришлось бы повелителю еще и окорачивать его… Власть на местах считай что освоилась, угнездилась, заматерела уже, задавит скоро и другие по провинциям русские газеты, это-то неизбежно. И что нашей братии делать? В какие леса уходить, в практику каких малых дел?

Навестил под вечер Алексей, и он, пользуясь случаем, отпросился с ночевой. По дороге заехали к писателям, Новобранова не застали, зато оказалась у них секретарша, пожилая немногословная женщина. С ней и оставил Иван рукописи с набросками своими и запиской, пусть думают. А дома сразу же позвонил Елизавете на работу, сказался, где он.

— С кем это ты?

— С женщиной, Леш. Приедет сейчас, познакомлю, Лизой будешь звать. И не спрашивай пока, потом как-нибудь…

— Ну ты и ходо-ок!..

— Ходок-доходяга. — Он и в самом деле чувствовал себя неважно, любое резкое движенье с усилием давалось, слабостью отзываясь во всем теле, а то и дрожью мелкой, противной — терапия, то ли лечит, то ль калечит… — Не мы случай ищем — он ищет нас… Давай-ка Косте позвоним.

Из трех рабочих телефонов ответил на последнем, со сталистой, прямо-таки великодержавной ноткой в голосе, пока не узнал. Поговорили, об увольнении Иван сообщил — безработный, дескать; и хотя вдвойне трудно было при Поселянине сказать о деле, да еще разъяснить, а надо. Константин молчал там, слушал, а когда ему уже нечего стало говорить, казалось, да и тошно, приказал: «Так, будь на телефоне сегодня… дома ведь? Разведаю обстановку — перезвоню. Лексею нижайшее». Можно представить было, хотя бы отдаленно, как он одних на цырлы ставит, других обязывает-озадачивает дружески, просит третьих тоном, отказа заранее не воспринимающим, — то, что он поименовал как-то своим «джентльменским набором» общения и не раз его обнаруживал. Совершенно неясным оставалось только, что мог он, совсем уж далекий от таких проблем, предложить, чем помочь.