Русская Вандея - Иван Калинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Примерно так же приходилось поступать и с неживым военным материалом врага. Чего не могли захватить и увезти сами, то раздавали населению. Толпы горожан, женщин в особенности, с волчьей жадностью хватали из складов и тащили по домам муку, сахар, белье, обувь.
При таких погромах всегда больше льется мимо, чем попадает в руки. Порою хулиганы дрались из-за какой-нибудь рубахи и разрывали ее на клочки. Разыгрывались дикие страсти, поощрялась привычка черни к потоку и разграблению.
Казаков удивляло, что население Совдепии набрасывалось на соль.
Ее насыпали в карманы, за пазуху, женщины — в подолы, мужчины — в фуражки.
— Да ведь это же, садовы головы, соль, а не сахар.
— Знаем, батюшка, что соль. Она-то и нужна нам. Изголодалась по ней наша Расея-матушка.[111]
Скоро среди темных, несознательных масс покатилась волна самых чарующих слухов.
— Мамонтов-то… Скорее бы пришел! Говорят, все, все казенное добро раздает народу. Все, говорит, ваше. Берите, знайте казаков: мы не такие как большевики: те от вас берут, а мы вам раздаем.
Толпы попрошаек в первую же голову окружали корпус в каждом более или менее значительном пункте.
— Дяденька, дай сахару!
— Дяденька, дай мучки!
Красноармейского добра казаки не жалели: полными пригоршнями швыряли сахар, как кости своре голодных собак, и, смеясь, наблюдали за возней и дракой, возникавшей при разделе подачки.[112]
Сытым и уже обремененным добычей юнцам не приходило тогда в голову, что они сами очень скоро могут оказаться в положении таких же попрошаек. Через год с небольшим, на далекой чужбине, у лазурных вод Мраморного моря, они такой же жадной толпой ловили американские тряпки и дрались из-за них на потеху иностранных благотворительниц.[113]
Сейчас пока они «благотворили».
Мамонтов преследовал обиды населению, но не мешал казакам и офицерам обогащаться, грабя пленных и захватывая все более ценное из казенных учреждений. Под шумок, особенно при выходе из того или иного пункта, производились довольно энергичные налеты на состоятельных лиц.
Керенки, имевшие хождение в белом стане, в казначействах набирали пачками. Скоро почти каждый мамонтовец превратился в миллионера. А сколько еще всякого добра предвиделось впереди!
— Что более всего содействовало вашему блестящему успеху? — спрашивал Мамонтова после рейда корреспондент «Донских Ведомостей».
— Невероятный подъем среди казаков. Они готовы были не спать и не есть, лишь бы итти на Москву.[114]
Москва тут была, пожалуй, ни при чем. Добыча составляла главную приманку. Преимущественно ради нее «спасали национальную Россию» такие патриоты, как партизаны Шкуро и Покровского, разные чеченцы, карачаевцы, кабардинцы.
Первый из этих героев не скрывал от публики того стимула, который движет его подчиненных к святыням Кремля.
Самое слово «партизанить» на тогдашнем белогвардейском языке означало грабить.
Мерилом достоинства вождей являлось их отношение к зипунам.
— Шкуро, говорили, и сам грабит, и подчиненным не мешает. Мамонтов сам не грабит, но другим разрешает. Улагай ни сам не грабит, ни другим не дает.
Первый, понятно, считался идолом всех рыцарей легкой наживы. Со вторым мирились, а третий, недурной кавалерист и скромный человек, завял, не успев как следует расцвести.
Мамонтов собрал в советских банках, казначействах и церквах громадную добычу, но не для себя, а в дар всевеликому войску Донскому от его доблестных казаков.
Об этом, однако, после.
Доброго генерала, так щедро раздававшего черни чужое добро, провожали с грустью. Одни — боясь, что Советская власть отберет у них подарки Мамонтова; другие, буржуазные или кулацкие элементы, — теряя надежду на блеснувший было конец Советской власти.
Экспедиционный корпус редко где задерживался более чем на три-четыре дня.
— Как, вы уходите? — уныло спрашивали казаков те, кто так усердно надеялся на них и кто не подвергся ограблению.
— Да, уходим.
— А как же мы? Мы думали…
Настроение падало. Обманувшись в своих ожиданиях, иные посылали им вдогонку крепкое словцо.[115]
— Чорт тогда вас и приносил. Лучше бы уж не лезли сюда, когда нету силы. Теперь нам придется своими боками расплачиваться за ваш приход.
Тамбов… Козлов… Потом Воронеж. В Тамбове уничтожили железнодорожный узел. В Козлове роздали населению громадные запасы из складов.
Здесь же в первую голову вылили на землю тысячи ведер спирту. Плакали, но выливали, исполняя приказ. Полководец понимал — если оставить спирт, через час все его спиртолюбивое воинство без боя превратится в трупы.
Под Воронежем захватили в плен видного советского работника Барышникова и его помощника.
В газетах писали, что он член совета народных комиссаров, этому мало кто верил. Осважные газеты очень часто захватывали в плен или задерживали в тылу то Коллонтай, то мать Троцкого с громадным количеством агитационной литературы.
Задержанных привели к самому Мамонтову.
— Дни ваши сочтены, — сказал им генерал. — Я требую от вас только чистосердечного признания. В противном случае смерть ваша будет горька.
В чем могли каяться комиссары перед белым вождем? Они разделили общую участь, выпадавшую на долю пленных ответственных работников.[116]
Известие о действиях Мамонтова в тылу красных свалилось широкой публике белого стана как снег на голову.
О затеянном предприятии никто не знал, и даже на севере Дона, где сформировался корпус, не догадывались об его назначении. Перерезав фронт и нырнув в Совдепию, он словно в воду канул. Долгое время не было ни слуху, ни духу.
И вдруг, по словам поэта, всех как варом обожгло.
— Мамонтов в глубоком тылу у красных, почти у ворот Москвы, — облетела в середине августа головокружительная новость весь белый стан, от матушки Волги до батюшки Днепра.
Молниеносный генерал ухитрился даже прислать телеграмму в штаб армии:
«Дела наши блестящи. Пленных забираем тысячами. Рассеяны все резервы советской армии. Ведем бои без потерь. Все здоровы, бодры и неудержимо рвутся в Москву скорей сокрушить комиссарское царство. Да здравствует Тихий Дон!»[117]
Общее внимание сразу приковалось к «полету донской стрелы».
При тогдашнем изумительном легковерии, при быстром переходе от одного настроения к другому, от полного отчаяния к беспредельному оптимизму и наоборот, теперь многим и впрямь начало казаться, что участь Москвы решена и песня большевиков спета.
Более серьезных и менее экспансивных людей несколько смущало сообщение о том, что блестящий успех достигается без потерь. Где же это слыхано? Что же это за бескровная победа и велика ли ее ценность?
Так или иначе, стало о чем говорить.
У журналистов появилась новая тема для блудословия и вранья. То сообщали, что Мамонтовым захвачен поезд Троцкого, то брали в плен его любимую собаку. В заключение снова арестовали, на этот раз почему-то в Батуме, мать сугубо-ненавистного наркома.
Виктор Севский поспешил причислить Мамонтова к лику первоклассных казачьих героев и посвятил ему несколько страниц в своих святцах, носивших название «Донская Волна».
Точно в честь новоявленного святого, составлялись целые акафисты Мамонтову, писались его жития, не уступавшие по достоинствам и достоверности творениям митрополита Макария, автора Четий-Миней.
Новочеркасский адвокат Павел Казмичев соловьем заливался в своей «Легенде о Мамонтове», помещенной в «Донских Ведомостях».[118]
«…Есть люди, делающие бурю. Они не выносят покоя. В них заложены огромные силы, ищущие выхода в неустанном напряжении, в непрерывной борьбе и вечном кипении. Если не дать выхода этим силам, они пожирают человека. Одни спиваются, другие кончают жизнь самоубийством, третьи делают бурю. Таким человеком, делающим бурю, является Мамонтов.
Расспросите о нем тех, кто окружал его в жизни раньше. О нем скажут: «Беспокойный Мамонтов! Неуживчивый Мамонтов. Дольше месяца не служил на одном месте. Менял службу. Менял полки. Много хлопот доставлял начальству. Много тревог своим близким. Зря ставил на карту свою жизнь и чужую. Играл смертью своей и чужой».
«И уже бессмертный… Апофеоз… Апофеоз казачества!»
И вдруг в Козлове крики: «Казаки! Казаки!»
И в Тамбове крики: «Казаки! Казаки!» В Туле крики: «Казаки! Казаки!» Где казаки? Какие тут казаки? Донские казаки. Пошли на Москву. Казаки идут на Москву, вот они. Вот они.
Вы можете себе представить, какими потрясающими раскатами грома пронеслись эти крики в мертвой тишине придушенных сел и деревень… Ведь это же чудо! Это от бога!
Огненная легенда красными сполохами закружилась и полетела от села к селу, от деревни к деревне… Где-нибудь на краю Олонецкой губернии, ночью, кряхтя, молитвенно шепчет трепетными губами несчастный, все потерявший старик: «Слава тебе, господи! Казаки завтра здесь будут… Воля к нам пришла». А еще где-нибудь на далеком севере, в келье, монах-живописец в исступленной мечте рисует Мамонтова на белом коне в образе Георгия-победоносца».
