Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

поскользнулся на улице, упал и очень сильно ушибся. Так он по крайней мере говорит. Просто ему кто-то что-то сболтнул. Она в этот день на службу не идет. Неужели он что-нибудь заметил, было бы жаль, такой славный дурачок. Ну да ничего, уж как-нибудь с ним поладим.

На самом верху живет торговец кишками, там, конечно, скверно пахнет и много детского крика и алкоголя. Наконец, рядом с ним – пекарь с женой, которая работает накладчицей в типографии и страдает воспалением яичника. Что эти двое имеют от жизни? Ну, во-первых – друг друга, а затем – театр или кино в прошлое воскресенье и, наконец, время от времени – собрание в союзе или визит к его родителям. И больше ничего? Ах, пожалуйста, не больно-то задавайтесь, господин хороший. Ко всему этому можно добавить еще хорошую погоду, плохую погоду, экскурсии за город, стояние возле теплой печки, завтраки и так далее. А вы-то что имеете от жизни, господин капитан, ваше превосходительство, господин жокей? Ну так и нечего вам задаваться.

Биберкопф под наркозом, Франц забился в нору, Франц ни на что не желает глядеть

Франц Биберкопф, берегись, что должно получиться от такого невозможного образа жизни? Нельзя же все только лежать да лежать у себя в комнате, бессмысленно уставившись в одну точку, и пьянствовать, пьянствовать…

А кому какое дело, чем я занят? Захотел лежать, уставившись болван болваном в одну точку, и буду лежать, хоть до послезавтра… Он грызет себе ногти, стонет, ворочает голову на потной подушке, сопит… Пролежу так до послезавтра, если не надоест. Только бы эта баба у меня топила. Ленивая она, думает только о себе.

Голова его отворачивается от стены, на полу какая-то кашица, лужа… Блевотина. Должно быть, я сам. И что только человек у себя в желудке таскает. Тьфу! В сером углу – паутина, ею мышей не поймаешь. Водички бы выпить. Кому какое дело. Ох, поясница болит. Войдите, фрау Шмидт. Между паутинами, там, наверху (черное платье, длинные зубы). Это ж ведьма (спускается с потолка). Тьфу! Какой-то идиот спросил, почему я вечно сижу дома. Во-первых, говорю я, идиот вы этакий, какое право вы имеете меня спрашивать, во-вторых, какое ж это «вечно», когда я с 8 и до 12 нахожусь здесь. А потом в пивнухе. А тот в ответ: я пошутил, говорит. Нет, нет, так не шутят. Кауфман это тоже сказал, пусть он к нему и обратится. А я, может быть, так устрою, что в феврале, да, в феврале или марте, – нет, в марте вернее…

…Не потерял ли ты своего сердца в природе? Нет, там я его не потерял. Правда, мне чудилось, будто извечный дух готов был увлечь меня, когда я стоял перед альпийскими исполинами или лежал на берегу рокочущего моря. Тогда что-то вздымалось и бушевало и во всем моем существе. Сердце мое было потрясено, но не терял я его ни там, где гнездятся орлы, ни там, где рудокопы добывают скрытые в недрах земли металлы…[317]

…Где же тогда?

Не потерял ли ты своего сердца в спорте? В бурливом потоке юношеского движения? В горячих политических схватках?..

…Нет, не там…

…Значит, ты его нигде не терял?

Значит, ты принадлежишь к тем, которые нигде не теряют своего сердца, а оставляют его себе, тщательно его оберегают и консервируют?..

Путь в сверхчувственный мир, публичные лекции[318]. День поминовения усопших[319]: Все ли кончается со смертью? Понедельник, 21 ноября, 8 часов вечера: Можно ли еще в настоящее время верить? Вторник, 22 ноября: Может ли человек измениться? Среда, 23 ноября: Кто есть праведник перед Господом? Обращаем особое внимание на постановку декламаториума «Павел»[320].

Воскресенье, семь сорок пять.

Добрый вечер, господин пастор. Я – рабочий Франц Биберкопф, живу случайным заработком. Прежде был перевозчиком мебели, а сейчас – безработный. Дело в том, мне хотелось вас о чем-то спросить. А именно: что можно сделать против рези в животе? Подымается все что-то такое кислое. Ух, опять! Ф-фу! Вот ядовитая-то желчь. Конечно, от пьянства это. Простите, извините, что обращаюсь к вам на улице. Я понимаю, это неудобно, что вы – при исполнении служебных обязанностей. Но что же мне делать с этой ядовитой желчью. Должен же христианин помогать ближнему. Вы ведь хороший человек. А в рай я не попаду. Почему? Спросите фрау Шмидт, которая все время спускается с потолка. Но мне никто не имеет права что-нибудь сказать. А если существуют преступники, то кому об этом и судить, как не мне. Преданный до гроба, Карлу Либкнехту мы в этом поклялись, Розе Люксембург протягиваем руку[321]. Я попаду в рай, когда умру, и они преклонятся предо мною и скажут: это – Франц Биберкопф, преданный до гроба, германец, человек неопределенных занятий, преданный до гроба, гордо вьется черно-бело-красное знамя[322], но сей человек сохранил это про себя, не стал преступником, как другие, которые хотят быть германцами, а сами обманывают своих сограждан. Будь у меня под рукою нож, я всадил бы его в живот. Да, я это сделаю. (Франц беспокойно ворочается в кровати, бьется.) А теперь ты собираешься бежать к пастору, паренек. Э-э-эх, паренек! Если это доставляет тебе удовольствие и если ты еще в состоянии скрипеть. Эх, ты! Преданный до гроба, нет, господин пастор, не буду марать рук об него, не стоит, таким мерзавцам даже в тюрьме нет места, я-то был в тюрьме, я-то это во как знаю, первейшее дело, первосортный товар, трогать руками не дозволяется; не место там подлецам, в особенности таким, как этот, который посовестился бы хоть перед своей женой да и перед всеми добрыми людьми.

Дважды два – четыре, тут ничего не попишешь.

Вы видите перед собой человека, простите, что я вас на пути к служебным обязанностям, но у меня такие боли в животе. Впрочем, я сумею сдержаться. Стакан воды, фрау Шмидт. Всюду эта дрянь должна совать свой нос.

Франц бьет отбой, Франц играет обоим евреям прощальный марш

Франц Биберкопф, сильный как кобра, но нетвердо стоящий на ногах, встал и пошел на Мюнцштрассе к евреям. Пошел он туда не прямым путем, а сделал огромный крюк. Этот человек хочет со всем покончить. Начисто. Итак, снова пошли, Франц Биберкопф. Погода сухая, холодная, ветреная, кому охота стоять теперь где-нибудь в воротах, быть уличным торговцем и отмораживать себе пальцы на ногах. Преданный