Сказки Бурого Медведя - Лепешкин Михаил

— А ты нешто знаток? Одёжа на тебе богатая да стать крепкая. Как звать-то тебя?

— Яробоем кличут.

— Воин значит. Вот с чего ты в ранах знаток. Ну, чего всё держишь-то? Давай шубейку снимем, и на печку её клади. Она, родимая, быстро уставших в норму приводит.

Положил Яробой Ясну на печь, стоит смотрит, как она спит.

— Ну, вот, опять встал! Коли у воеводы твоего все вой такие, так на вас большая надёжа. Вы и ворога до смерти заглядите. За стол садись, щас сбитня налью, а ты расскажи, что да как было.

Уселся Яробой за стол, Калина сбитню налила да курник перед ним поставив, велела сказывать. Рассказал Яробой всё что видел. Как Охлуп на сыновей ругался, как один из них топором махнул, как Ясна рану лечила, как домой их несли.

— Эх, была бы у нас в походе такая лекарка, так сколько кметей добрых в живых осталось бы. А красива дочь твоя. Много красавиц я повидал, да таких, чтобы красота изнутри шла, не встречал ещё. Есть в ней свет какой-то!

— Долго в воях-то?

— Нет ещё. Два года минуло, как посвящение воинское принял. Стал князю служить. Только в одном походе и побывать успел.

— У-у, княжий кметь, уже большой человек. Раз в дружину попал, так значит, и силой, и умением не обижен.

— Хватает. Правда, пока только в молодшей дружине я.

— А что за поход-то был?

— Ходили мы в земли южные, себя показать да союзникам помочь. Давно князь с ними дружит, а раньше ратились всё, но как-то побили их крепко, дани много взяли и каждый год её платить обязали, на том и замирились. Стали они нам чудеса свои показывать, храмы дивные, да с князем много пастыри их говорили о чём-то. Князь задумчивым стал, а потом веру сломанного древа принял. Сказал, правильная вера. Почти вся старшая дружина за ним следом туда перешла. Ну и нас, молодших, тоже в ней воспитывают.

— И к нам её тащат почём зря.

— Не-ет, ты, тётка, просто не знаешь, сколько там мудрости всякой. А старая наша вера отжила своё, и нечего за неё цепляться. Там пустота. Вот при новой вере как раз и стали появляться такие, как дочь твоя!

Прищурилась Калина хитро, да и отвечает:

— А ты как думаешь, откуда в ней свет внутренний взялся? От сломанного древа, что ли? Такие люди у нас завсегда были и будут. Дуб Родовой ей те знания давал. После того она и лечить стала так, что вся заморская наука даже объяснить не может. Ты с ней поговори, как отдохнёт. Она тебе таких мудростей поведает, что пастыри твои только рты поразевают.

А Яробой и рад, что приглашают, уж дюже люба ему девка:

— Да уж не пропущу. Я до мудростей охоч. Много с них пользы бывает.

Усмехнулась Калина, молодость раскусив:

— Вот только в женихи к ней не меться. Не будет с того толка. Разные вы.

— Ну, это уж как сломанное древо повернёт. Сейчас разные, а потом глядишь, и одинаковыми станем. Вот, возьми на лечение, да пойду я, — положил он на стол кусок серебра.

— Не возьму. Сами справимся. Забери.

— Так, то не моё, не клал я ничего, а чужого мне не надо. Мож дочка твоя наколдовала во сне? — Повернулся Яробой да согнулся чуть не пополам, чтобы притолоку не сшибить, из горницы выходя.

На следующий день отец Мигобий написал указ схватить девку Ясну, колдунью известную, да в темницу для дознания о смерти отца Патона доставить. Воевода сей указ прочёл, Яробоя отрядил приглядеть, коли что. Хватит им и одного кметя. Стража храмовая с этим сама справится. Невелика наука девку в темницу привесть. Идёт Яробой за стражей, а дорога-то всё знакомая. Прямо ко вчерашнему крылечку и привела. Ввалилась стража храмовая в дом да на Ясну накинулась. Вмиг руки верёвками связали, кляп в рот затолкали и у двери поставили. А десятник ихний к Охлупу подошёл, за перевязки взялся, сорвать хотел, но Калина не дала, схватила ухват да вдоль хребта перетянула:

— Вы что это удумали? Врываются! Девку вяжут, мужа убить хотят! А ну, вон отсюда все! Я весь город на ноги поставлю за такое самоуправство!

— Никакое это не самоуправство! — заорал в ответ десятник. — Отец Мигобий приказал, мы и доставляем. А связать да рот заткнуть, это чтобы она не наколдовала чего. Раны же мужа твоего велено посмотреть. Коли нормальные они, так тут оставить, а коли зажили от колдовства, так тоже в храм доставить…

— А ну заткнись, — прогудел сзади голос, и здоровенная фигура Яробоя появилась рядом с Калиной. — Ты, тётка, не кричи. И ты не ори, десятник. Нешто вы такие ухари да с девкой не справитесь? А ну развяжи, вишь верёвки как в тело впились. Больно ей, и следы останутся. И кляп вытащи. Крика что ли испугался?

— А ты, кметь, тута не приказывай! Я тута старшой! Ы-т-т… — не докончил десятник свою речь, потому что здоровенной ручищей его к стене да за горло прижало.

— Ты будешь над своими пьяньчугами командовать, а тут я главный. Меня воевода послал порядок блюсти, чтобы по правде всё было. Сказано девку доставить, так и доставь. А отец её тут ни при чём. И пусть твои оглоеды вернут на место всё, что потырить успели! Иначе сам вас к воеводе отволоку. Не веришь?

Отшатнулись стражники. Куда им, бывшим пропойцам, да с молодым кметем тягаться. Повесили они головы, вынули из-под тулупов кто что стянул да по местам расставили. Ясну развязали, кляп вынули, но по сторонам от неё встали.

— Вот так. А теперь шубу ей надеть дайте да во дворе меня ждите. И чтобы волос с её головы не упал!

Надела Ясна шубку, на Яробоя не глянув во двор вышла. Стража за ней.

— Не думал я, что таким гостем сюда приду, да вот вишь как вышло. Прости, мать. Всё сделаю, чтобы по правде было. — Повернулся Яробой да вышел во двор.

А во дворе уж соседи сбежались, кто с чем, Охлупов дом защищать да Ясну вызволять. Стража струхнула, смирно стояла, а как Яробой вышел, так осмелели, стали в ответ отругиваться. Яробой прикрикнул на них и соседей громко спросил:

— Знаете вы, люди, за сей девицей вину какую?

— Нет за ней вины! Отпусти!

— Ну а коли нет вины, так и чего же вы безпокоитесь? Нешто думаете, не по правде что учинится?

Смутились люди, в стороны разошлись. Вывели стражники Ясну на улицу, окружили караулом и в обратный путь тронулись. Яробой всё на неё поглядывал, а она шла, глаза опустив, ни на кого не глядя, ни слова не молвя. Так и привели её на храмовое подворье да в башенную темницу под замок заперли.

В темнице той сыро было да холодно. Лишь одно маленькое окошко под потолком, в которое и руку не просунуть, свет давало. А выходило оно в закуток храмового подворья, что между башней и стеной амбарной приходился, дабы крики и стоны заключённых никому не мешали.

Обошла Ясна темницу свою, поскучала немного, помёрзла да за дело взялась. Нечего тут со скуки помирать да мысли накручивать. Пока время свободное появилось, многое в себе в порядок привести надо, многое обдумать да многое освоить. От того и польза будет, и холод-голод не страшен, и скука не доконает.

Когда отцу Мигобию доложили о том, что ведьма доставлена, он с трудом оторвался от записей отца Патона, которые тот перед смертью сделать успел. Хоть и отрывочные они были, хоть и не всегда разборчивые, но дельных мыслей там было множество, и нужно побыстрее их в порядок привести да книгу писать. Книгу, которая перевернёт весь просвещённый мир, его, отца Мигобия, прославив! Тем более, что тут можно всё и опробовать, благо ведьм здесь столько, что на все изыскания хватит! Тогда не просто доводы в книге будут, а и практически опробованные пытки, и комментарии к ним. Вот и эта ведьма пусть посидит ещё, помается, помёрзнет, подумает, что ждёт её! Пусть страх ей овладеет, пусть отчаяние охватит! Тогда покладистей станет, думать не сможет. Тогда и признаний от неё добиться можно каких угодно. Успокоил себя отец Мигобий да опять за книгу принялся.

Мальку было строго-настрого приказано: «На подворье храмовое ни ногой». Он и сам не больно хотел, помня истязания, которым его там подвергли. Да вот мысли о том, что и сестрице такое предстоит, покоя не давали. Решил он Ясну найти да хоть поговорить с ней, может помочь чем сможет? На подворье он ориентировался как в своей горнице, чай у него на глазах всё строилось, а потому и места, где темницы расположены, знал прекрасно. Прокрался он ночью через ограду, в одном месте посмотрел — никого. В другом тоже. И лишь когда в третье место, что у башни возле амбара, сунулся, сразу почуял душу родную. Там она! Поспешил он к окошку махонькому, что у самого снега, но ноги вдруг от земли оторвались, и он засучил ими в воздухе да руками замахал, за шкирку подхваченный. А у самого уха голос возник: