Московский миф - Дмитрий Михайлович Володихин

площадям бродили стрелецкие дозоры. Вооруженные люди врывались в дома. Вершили суд и порою на месте казнили хозяев. Имущество забирали, а то и просто портили, считая его нечистым, скверным. Никто не смел им противостоять.

Москва того времени в центре, в богатейших своих районах, представляла собой россыпь деревянных и каменных палат. Крепкие, кряжистые, не столь уж просторные, но весьма прочные, отгороженные от улицы забором с проездными воротцами, окруженные малыми домиками амбаров, конюшен, сараев, хоромы вятших москвичей вкривь да вкось вросли в замысловатое кружево улочек-переулочков. Всякий боярский терем и через одного – купеческий представляли собой малые крепости. При рано умершем государе Федоре Алексеевиче московским жителям щедро раздавали строительный материал на обзаведение кирпичными хороминами. Потом со многих не взяли должную плату. С того казенного роскошества Москва обзавелась великим множеством каменных домов и оград. При желании, вооружив дворню, кликнув боевых холопов, боярин или дьяк могли отсидеться от нападения злой толпы. Отбили бы и разбойную шайку: крепки стены, тяжелы двери – тараном не возьмешь! Но никакие палаты не выдержат осады, когда за нее возьмется стрелецкая сотня. Профессионалы войны, они живо разнесут любую «крепостицу».

А бунтовали не сотни – полки.

Поэтому «служилые люди по отечеству», т. е. дворяне и знать московская, открывали двери без сопротивления. Так оставалась хоть какая-то надежда на милосердие новых властителей города. А раздразни их отпором, и они перебьют всех, не отличая правых от виноватых…

Кровь лилась щедро. Срам и разорение входили в старинные родовые гнезда. Никто не мог чувствовать себя в безопасности.

Лишь князь Хованский да избранные его помощники могли еще возвысить голос и направить раскаленную бунтовскую массу по нужному руслу.

Но, как уже говорилось, и сам Иван Андреевич не мог до конца контролировать действия восставших. Многотысячная армия стрельцов и солдат, поддержанных московским посадом, диктовала свою волю столице. А ее лидер диктаторских полномочий не имел. Скорее, он сделался рупором ее требований, посредником, ведшим переговоры от лица бунтовской стихии. Помогая староверам, князь столкнулся с тем, что огромная часть стрельцов не сочувствует им и не видит никакого смысла поддерживать их. Не потому ли властям удалось быстро ликвидировать эту угрозу?

«Партии» Милославских и Нарышкиных наконец договорились между собой. 26 мая в Москве начали «целовать крест» второму государю – Ивану Алексеевичу. Отныне Иван и Петр стали соправителями, притом старшинство официально отдали Ивану. А роль регентши, т. е. действительной правительницы, взяла на себя Софья.

Но даже общими силами сторонники обоих государей долго не могли совладать с восставшими. Смута на Москве тянулась до осени. Стрельцы не отдавали власть. Стрельцы жаждали гарантий, что правительство не ответит на их мятеж массовым террором. И правительство остереглось: потом, когда минет воля стрелецкая, под топор пойдут немногие.

Бунт ясно показал: в России выросло многолюдное влиятельное сословие, имеющее крепкие национальные корни. Сила его основывалась на армейской организации, дисциплине и поголовном вооружении. Кроме того, стрельцам разрешалось вести торговлю и заниматься ремеслами. Они являлись состоятельными людьми, имевшими независимые источники дохода. На духовные вопросы у стрельцов был свой взгляд: половина из них поддерживала старообрядцев, другая же половина – православие церковное. Фактически они занимали такое положение в стране, которое для настоящего времени надо считать пределом мечтаний российского среднего класса.

Однако верховная власть тяготилась своеволием стрельцов и через несколько десятилетий избавилась от них полностью. За это время они восставали несколько раз, и неизвестно, как повернулась бы история России, если бы стрельцы продержались у кормила власти подольше.

Бунт 1682 года закончился для стрельцов печально. После нескольких месяцев полновластия и безнаказанности они вынуждены были покориться. Отчасти их пугал сбор дворянского ополчения и грядущая расправа. Отчасти же правящие круги во главе с царевной Софьей пошли мятежникам навстречу, удовлетворив некоторые их требования. Вождь стрельцов, князь Хованский, подвергся казни. Столб на Красной площади снесли.

Стрельцы еще покажут себя, еще явят бунтовской характер. Солнце дворянской империи взойдет в кровавом тумане над их могилами…

Но имеет смысл отвлечься от произошедшего и задуматься о несбывшемся: от какой альтернативы отказывалась Россия, казня стрельцов?

Десятки тысяч крепких, привычных к труду хозяев, которым позволено носить оружие. Десятки тысяч рассыпанных по стране людей с ярко выраженным чувством собственного достоинства и вместе с тем верных слуг государевых. Ведь бунтовали-то стрельцы не против Федора Алексеевича, не против юного Петра и тем более не против монархии. Они бунтовали против жестоких и несправедливых притеснений, против дерзкой попытки небольшого правительственного кружка захватить власть и править олигархически из-за спины царя-мальчика… Десятки тысяч бойцов, отлично поддерживающих порядок, покуда власть с должным вниманием относится к ним самим. Сильная, экономически инициативная группа городского населения.

Да разве не драгоценен подобный «человеческий материал», когда идет складывание нации?

Эта общественная сила, скоро возвысившаяся и скоро разбившаяся в щепки о новый государственный порядок, вызывает большое сожаление. Вместе с нею безвозвратно ушел какой-то очень важный тип русского человека. Тот тип, что закрывал собою бездну, разверзшуюся между крестьянином и дворянином. Посадский человек низко стоял в социальной иерархии Российской империи и вполне осознавал свое ничтожество. По крайней мере до второй половины XIX века. Его уделом было – склонять голову перед дворянином, подчиняться, ни в чем не противуреча. Стрелец стоял бы выше, служил бы хорошим противовесом всевластию дворянства и чиновничества.

Вообще, огромный слой «служилых людей по прибору», существовавший в Московском государстве XVI–XVII веков, исчез, почти полностью размылся в великую сушь Петровской империи. Помимо стрельцов пропали «затынщики», «воро́тники», «пушкари» и т. п. Всё свелось к бессильным «нижним чинам» регулярной армии да к странной межеумочной группке «однодворцев». Лишь казачеству оставили толику его прежней вольности. Социальная структура русского общества упростилась. Да, таким обществом проще управлять. Помимо верхнего, дворянского, яруса, оно – живая машина. От машины ждут четкой работы, ничего более… Без размышлений, без новаций. А сохранись в нашем обществе этот слой, возможно, оно бы обрело большую способность к инициативе, к самостоятельному развитию.

И сильнее всего, независимее всего люди подобного рода были бы именно в Москве, в главном средоточии своем.

Но не дал Господь.

Миф «бунташного города» не пережил XVII века.

Москва и позднее становилась кипящей сковородкой злого мятежа. Так случится при Екатерине II, когда чума доведет горожан до отчаяния. Так будет и в 1917 году, когда юнкера насмерть дрались с большевиками, и в 1918-м, когда против большевиков поднялись эсеры. Москву еще тряхнет в начале 1990-х…

Но всякий раз русская столица загоралась пламенем бунта неохотно и медленно. Всякий раз подавляющее большинство местных жителей предпочитало пережить