Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

– Нет, конечно. Но как они связаны с эмпиризмом?

– Можете догадаться, что никак, – бросил он с досадой. – Нет никакой доказывающей их существование материальности, нет опыта. Они лишь доказательство второго способа сокрытия истины. Хазары – совокупность слов, идей, мыслей. И они, как одеялом, могут укрывать собой совсем иных, истинных обитателей краёв и времён, где приписывают стоять их воздушному замку.

– Понимаю. Сами они – лишь инструмент, а цель писем – придать веса их существованию, чтобы в сравнении с ним вес иных предметов уменьшился. Не слишком ли сложный ход? Ведь пройдёт время, и некто обнаружит свидетельства быта тех обитателей, – предположил я. – Какие-либо горшки или бани. И тогда эмпиризм возьмёт своё.

– Нет. Возможно, обнаружат нечто, что присвоят хазарам, – скептически отозвался он. – Так они обрастут плотью черепков поверх костей идеи. Итак, материи всегда предстоит слово.

– Но почему хазары? – спросил я, наконец. – Вы что-то подозреваете?

– Они жили рядом. – Широкой дугой он завёл руку куда-то за спину, словно полчища хазар и впрямь водились у него под шёлковыми шпалерами. – Работая над раскопками, я задался вопросом об этом племени. Не скрою, даже порывался что-то найти. Но Евграф Карлович, не стесняясь в выражениях, отговорил меня. Сомнения, высказанные мной, имеют автором именно его. Когда речь заходит о хазарах или каких-нибудь берендеях, кулаки этого милейшего человека трясутся с такой силой, что могут и отвалиться от рук. Он кричит, что все разговоры о них не имеют почвы и основаны на тщательно просеянных мифах. Но… мне дороги мои заблуждения, ибо они толкнули меня на верный путь рассуждения. Совсем о других созданиях. Евграф Карлович тут со мной в ладу. Наука зиждется на хламе ошибок, как новый город строится поверх разрушенного, но с использованием некоторых полезных материалов, извлечённых из обломков.

Тут я ничего не умел возразить. Посчитав наш спор исчерпавшим себя хотя бы на время, я смог задать вопрос, который не решался произнести ранее.

– Кстати, ваш Евграф Карлович – он, как супруга Цезаря, вне подозрений в качестве заинтересованного лица?

Решительность, с которой князь отверг эти домыслы, лишь усилила мои сомнения.

– Он близкий друг мне ещё с детства, мы росли вместе и путешествовали с моим дядюшкой. Скажу больше, без него у меня немногое получилось бы. Он – полиглот, натурфилософ, естествоиспытатель, космогонист, и сим не исчерпывается.

Я подумал, что князю сильно повезло родиться во времена Просвещения, потому как его окружение в средневековье именовали не иначе как алхимиками, некромантами и еретиками. Поразмыслив, я высказал ему это, чему он весьма довольно кивнул, возразив, однако, что, по его сведениям, у некоторых исчадий современной цивилизации по сию пору очень живучи щупальца инквизиции, и как у морской звезды после отсечения, они так и норовят отрасти вновь, ещё более прибавив в длине.

Мы расстались за полночь, и мне казалось, что оба мы не вполне довольны собой.

Но напоследок, уже закрывая дверь, я вдруг услышал:

– Я всё думаю, почему её приказали сжечь?

– Простите, – обернулся я, и обнаружил его вытянувшим ко мне титул Библии, которую он заложил пальцем в месте, которое читал.

– Перевод Библейского Общества…

– Было сожжено первые восемь книг, а у вас, по толщине судя, их больше?

– Он не был опубликован полностью, а лишь частично, потому что окончен вчерне, но у меня имеется один почти полный экземпляр, изданный тайно моими друзьями. Не пугайтесь: кроме вас, об этом знают ещё трое. Весь тираж перевода в самом деле приказали сжечь. А почему сжечь – вы не скажете?

11. Отъезд

Как Бонапарт, выиграв все битвы, обнаружил свою империю поверженной, так и я, не проиграв Прозоровскому ни в одном из диспутов, чувствовал себя побеждённым в какой-то глубинной сути. Особенно обидно было то, что я не всё понимал из его сентенций, и не мог сделать вывода: то ли он с умыслом водит меня за нос, то ли, щадя моё самолюбие, стремится навести на некую важную мысль, которую я смогу позже излагать от своего лица, искренне полагая её порождением собственного разума. А возможно, что его вовсе не интересует моё мнение, каверзные же вопросы свои он ставил, дабы убедиться, что я и в самом деле учёный, а не соглядатай или вор.

Прощальный обед назначили на девять часов. Взамен того первого ужина, что не состоялся по причинам далёким от кулинарии, Наталья Александровна обещала устроить их пышные проводы в вояж. Все дни в усадьбу прибывали гружёные подводы, и приземистые бородатые мужики, ухая, таскали тюки и ящики со снедью, постелями и фейерверками. Ранним утром следующего дня шестнадцать человек друзей, слуг и товарок должны были покинуть ворота дома. Вежливо, но непреклонно я просил перечислить мне всех странников, теряя интерес к ним сразу после знакомства. Только убедившись, что в весёлой компании не числится молодых людей, а зрелые мужчины сопровождаемы бдительными супругами, я несколько утишил свою ревность. Кажется, и Артамонов остался доволен тем же, и между нами установилось нечто вроде негласного нейтралитета. Во всяком случае, он с интересом прислушивался к этой части разговора, после же совершенно отстранился от происходящего, вяло улыбался, а на просьбы поведать о быте итальянцев только невпопад переспрашивал и отговаривался недомоганием. Причину этого я видел, разумеется, лишь в его разрушенных интригах по отношению к княжне Анне, будущее же показало, что я сильно ошибался. Волнение его проистекало из глубин того, с чем ознакомился он лишь накануне, и с чем мне пришлось столкнуться спустя три дня.

Среди всех путешественников для разговоров я выделил лишь Павла Сергеевича Ермолаева с женой Еленой Васильевной и дочерью Александрой, тоненькой и не вполне остепенившейся барышней, не переступившей ещё порог пятнадцатилетия и призванной составить компанию Анне. Как старшему в чине и опытнейшему в жизни Ермолаеву предстояло заправлять вояжем. Герой войны, после ранения в плечо под Малоярославцем, он вышел в отставку и поступил в коллегию иностранных исповеданий, где и дослужился до действительного статского советника, что, конечно, не могло не удивить меня, хотя я и не выказал этого. Мы разговорились о древних народах, и он спросил, видел ли я в столицах или за границей что-то похожее на музей его друга. Я отвечал, что отдельные лишь экземпляры несравненно худшей сохранности осторожно изучали мы в Университете, да в кладовых Эрмитажа видел я нечто сравнимое. Количественно же коллекция князя первенствует надо всеми существующими в своей сфере. Разве что в части рукописей и монет прекрасное собрание Баузе, по оплошности не выкупленное Обществом Древностей вовремя за каких-то десять тысяч рублей, могло превосходить сию сокровищницу, но гибельный пожар двенадцатого года лишил нас возможности наслаждаться Степенной книгой или Новгородским «Прологом». В ответ он трунил над музеями Парижа, Лондона и Петербурга, называя их разнородные паноптикумы скопищами старого барахла и мнимых чудес, из которых самое дурновкусное отбирается для приведения толп глупых зевак в восторженный трепет. Но постепенно разговор наш приобрёл причудливый оттенок от того, что неожиданно обнаружил он весьма пространные знания в некоторых исторических областях. Под его рассуждения о скифах пытался я напряжённо вспомнить, где мог встречать те же мысли раньше, но не преуспел в том. Приписав эти изыскания одному лишь любительству всех образованных туземцев исследовать прошлое родной земли, я поспешил прерваться и всё же искать встречи с той, мысли о которой не могло отвлечь ничто вокруг.