Допустимые потери - Ирвин Шоу

Последние годы жизни были не очень благоприятны для больного старого человека, и все его усилия поддерживать свое производство игрушек по соседству с Нью-Хевеном, куда он регулярно ездил вот уже столько лет, уходили впустую, сколько бы он ни вкладывал средств. Отец умер, не оставив ни гроша.

Остановив машину, Деймон посмотрел на дом. Лужайка была ухожена, перед домом стояли детская коляска и велосипед.

Каждые два года он помогал отцу белить дом и сарай, где отец мастерил игрушки, которые сам придумывал, — маленькие копии конных фургонов с ювелирно сделанной кожаной упряжью и медными заклепками, модельки старых локомотивов на паровой тяге с угольными тендерами и вагонами, лошадок, оловянных солдатиков в мундирах времен Революции и Гражданской войны в полном вооружении и с артиллерией.

Руки у отца были искусные, но сам он не обольщался на свой счет и признался сыну на смертном одре, что потратил жизнь на возню с безделушками. Деймон помнил те бесконечные часы в сарае, когда отец, насвистывая, скоблил дерево и аккуратно раскрашивал миниатюрные фигурки.

Внутри дома царил абсолютный порядок, как и на лужайках перед ним. Мать хозяйничала со скрупулезной тщательностью, и хотя проводила три вечера в неделю в небольшом офисе в Нью-Хевене, где вела бухгалтерские книги, записывая приход и расход и рассылая письма, дом всегда был безупречно ухожен. Припоминая безукоризненный порядок, свойственный Новой Англии, Деймон усмехнулся, представив себе возмущение матери, если бы она увидела пыльные завалы книг и пластинок, среди которых жил ее сын.

Он подавил желание выйти из машины и, постучавшись в дверь, представиться и посмотреть, кто тут живет, а может, если удастся, осмотреть дом внутри. Ностальгия слишком легко переходит в мазохизм, а он не был мазохистом. Когда уже собирался тронуться с места, открылась дверь и выскочил темноволосый мальчуган. На нем были вельветовые брюки, распахнутая у ворота рубашка, он держал в руках бейсбольные перчатки. Деймон не мог отвести от него взгляд. Это был тот самый мальчишка, который шнырял между машинами на Шестой авеню, или близнец того, чей снимок был у него в альбоме. Мальчик вскочил в седло велосипеда, с любопытством взглянул на Деймона и нажал на педали.

Деймон покачал головой, удивляясь тем фокусам, которые играют с ним время и память. Включив зажигание, он развернул машину и двинулся в том направлении, откуда приехал.

Томас Вулф был неправ, когда писал, что невозможно вернуться в тот дом, откуда вы родом. Вулф таки вернулся домой, правда, после смерти. Можешь вернуться и ты, но лучше этого не делать.

Когда он медленно ехал по улице, то увидел мужчину примерно его лет, окапывающего цветочные грядки перед домом Уайнстайнов. У него были редкие седые волосы, заметный животик, но Деймон узнал его, хотя их разделяло расстояние в двадцать ярдов и почти полвека жизни. Это был Манфред Уайнстайн.

Деймон помедлил, прежде чем нажать на тормоз. О чем можно говорить после стольких лет? Не предал ли этот взрослый человек те невысказанные обеты, которые связывали двух мальчишек? Не охватит ли каждого тайное разочарование при общении? Расставаясь на следующий день после выпускного вечера, они пообещали не терять друг друга из вида, сохранить дружбу.

То, что казалось привычным прощанием на лето, ширилось, углублялось, становилось провалом, пропастью, геологическим разломом. И может быть, лучше все и оставить в таком виде.

Деймон задумчиво держал ногу на педали тормоза. Наконец он снял ее, решив поддать газу. Но было уже поздно.

— Святые угодники! — Манфред Уайнстайн спешил к нему с лопатой в руке. — Роджер Деймон!

Деймон вылез из машины, и какое-то мгновение они стояли молча, глядя друг на друга и глупо улыбаясь. Затем пожали друг другу руки. Уайнстайн бросил лопату, и они сделали то, чего никогда не делали в мальчишеском возрасте, — обнялись.

— Какого черта ты здесь оказался? — спросил Уайнстайн.

— Приехал навестить тебя.

— Все тот же старый врун! — Голос у Манфреда по-прежнему был низкий и громкий, и Деймон понадеялся, что соседей, которые слышат, как Уайнстайн встречает друга детства, шокировать нелегко. — У меня кофе на плите. Заходи. У нас с тобой вдоволь времени.

На кухне стоял все тот же выскобленный деревянный стол, за которым мать Манфреда, высокая полная женщина в синем переднике, отороченном белыми кружевами, угощала их молоком и пряниками, когда они возвращались вечером после игры. Теперь они пили кофе — может быть, из тех же чашек. Жил Уайнстайн один. Пока он лежал в госпитале после войны, его отец продал магазин готовой одежды, в котором Манфред подрабатывал после окончания колледжа.

Деймон освободился от потока воспоминаний.

— Каким образом ты стал продавать галстуки и смокинги? — спросил он. — Я-то думал, что ты подался в бейсболисты.

— Так я и сделал, — грустно сказал Уайнстайн. — Меня приглашали и старые «Бруклин Доджерс», и «Ред сокс». А потом я отколол глупость.

— Не похоже на тебя.

— Это ты так думаешь. Я бы мог возвести небоскреб из моих ошибок. Впрочем, как и многие другие, вероятно.

— Что ты сделал?

— Я доигрывал последний сезон в «Арнольде». Мы вели семь к трем, и игра была сделана, что понимали все, кроме твоего закадычного дружка Манфреда. Мяч полетел в мою сторону, но слишком далеко для третьего базового, я прыгнул за ним и попытался схватить, но потерял равновесие и основательно пропахал землю. Я все же поймал мяч, но вместо того, чтобы бросить его ребятам, сам, как последний идиот, попытался запустить его в поле и тут услышал хруст в плече. Так и кончилась моя карьера. В одну секунду. — Он вздохнул. — Кому нужен защитник с одной рукой? И я, как ты выразился, стал продавать галстуки и смокинги. Человек должен есть — любил повторять мой отец. В нем было полно таких премудростей. — Уайнстайн улыбнулся. — Во всяком случае, я рад, что он жив и обитает в Майами, скоро ему будет девяносто, этакий веселый вдовец среди пожилых леди, он по-прежнему шлет мне самородки своего разума из Солнечного Пояса. Сам я женился после войны, мне повезло, насколько это возможно. Жена была хорошей хозяйкой и не пилила меня, во всяком случае, я этого не помню, она подарила мне двух прелестных детей, мальчика и девочку; оба сейчас взрослые и работают в Калифорнии. Но давай сменим тему, — резко сказал он. — Я годами не вспоминал о Нью-Хевене. О тебе я знаю, читал в газетах эти штуки. Никак ты ныне высоко взлетел, не так ли?

— Средне, — сказал Деймон. — Хорошая жена. Вторая. В свое время сделал ошибку и рассчитался за нее. Детей нет. — И добавил, вспомнив Джулию Ларш: — Тех, кого я знаю.

— После таких новостей стоило бы съездить и навестить тебя, — сказал Уайнстайн.

— Было бы неплохо, чтобы ты собрался. Ради прошлого.

— Да, старые времена. — Уайнстайн на мгновение закрыл глаза, а затем махнул рукой, словно отгоняя невидимую паутину. — Мне рассказали, что когда ты приезжал на похороны отца, то спрашивал обо мне, и я думал даже черкнуть тебе, но так старался выжить, что было не до того.

— Как долго ты был в госпитале?

— Два года.

— Господи милостивый!

— Было не так плохо. Никто мною не командовал, не орал на меня, и я вдоволь занимался образованием. Мне нечего было делать, и я читал все, что попадало мне в руки.

Деймон видел, что сделали с ним годы, как глубоко морщины прорезали его лицо.

— Морская пехота… — грустно сказал Уайнстайн. — Я вступил в нее на первой же неделе после Пирл-Харбора. Продавал пиджаки в магазинчике отца в Нью-Хевене, но мне казалось, это не то место, где должен быть американец, когда идет схватка с нацизмом. — Он горько усмехнулся. — Я так и не видел немцев. Только желтые лица. Это еврейское счастье… Никогда не знаешь, поступаешь ты правильно или делаешь глупости. Я был сержантом в артиллерии. Где-то в доме валяется Бронзовая звезда. Думаю, я получил ее за то, что выжил. — Он легко засмеялся. — Когда вышел из госпиталя, перспектива снова стать продавцом в чужом магазине не привлекала меня. Парень из моего подразделения был полицейским в Нью-Хевене, и он пригласил меня в полицию. То было неплохое время. Оно имело для меня особое значение. Я не Джордж Вашингтон и не отставной адмирал с налитыми кровью глазами, но каждый боролся за свою страну как умел. Может, я несколько сентиментален, но когда кладешь на карту свою жизнь, то ощущаешь особую ответственность за все, что делаешь. Если эта страна пойдет к чертям, то только из-за небрежного отношения к законам. Нападения средь бела дня, расовые бунты, убийства, политики воруют направо и налево, соседи поджигают свой дом ради страховки, дети играют в ковбоев и индейцев с пистолетами марки «Воскресный специальный», фунтами приобретают наркотики и подделывают чеки, Национальная Ружейная Ассоциация добивается, чтобы каждый психопат мог держать у себя дома полный арсенал, люди гонят машины, словно они апачи на тропе войны. — Он почти рычал, голос его разносился по всему дому, — Какое-то время я дежурил на дорогах, и когда останавливал людей и говорил им, что они едут через город со скоростью девяносто миль, в то время как в Коннектикуте ограничение до пятидесяти пяти, они смотрели на меня так, словно я обозвал их мать шлюхой, и готовы были линчевать губернатора, потому что, по их мнению, ограничение скорости — это его идея, и он оскорбил честь штата, ибо внезапно стало ясно, что в нем самая низкая аварийность в Америке. — Он засмеялся. — Я увещевал их, как священник на собрании дам — любительниц вязания. Но если ты не веришь в закон, ты не веришь ни во что. Я видел немало продажных полицейских, но это не мешало мне любить свою работу. Может, я привык находиться среди оружия и грубых мужиков… — Он говорил, словно извиняясь. — Так или иначе, вышел в отставку пять лет назад, с неплохой пенсией детектива, лейтенантом, и, хорошо ли мне было, плохо или никак, все уже позади. Я вожусь в саду, немного играю в гольф, сужу игры лиги для малышей, захаживая на школьное поле, где пытаюсь показывать защитникам, как брать низовые мячи, иногда навещаю детей в Калифорнии. Брожу по этому старому дому, который слишком велик для меня, но я живу в прекрасном городке, в единственном доме, который я знал, и не могу даже подумать о том, чтобы расстаться с ним… — Он снова легко рассмеялся. — Ладно, Роджер, с двухминутной историей жизни Манфреда Уайнстайна покончено. На книгу явно не тянет, не так ли?