Стихи - Владимир Набоков

1925

Однажды ночью подоконникдождем был шумно орошен.Господь открыл свой тайный сонники выбрал мне сладчайший сон.Звуча знакомою тревогой,рыданье ночи дом трясло.Мой сон был синею дорогойчерез тенистое село.

Под мягкой грудою колесаскрипели глубоко внизу:я навзничь ехал с сенокосана синем от теней возу.И снова, тяжело, упрямо,при каждом повороте снаскрипела и кренилась рамадождем дышавшего окна.

И я, в своей дремоте синей,не знал, что истина, что сон:та ночь на роковой чужбине,той рамы беспокойный стон,или ромашка в теплом сенеу самых губ моих, вот тут,и эти лиственные тени,что сверху кольцами текут…

1925 г.

Играй, реклама огневая,над зеркалами площадей,взбирайся, молния ручная,слова пылающие сей.Не те, угрозою священнойявившиеся письмена,что сладость отняли мгновенноу вавилонского вина.

В цветах волшебного пожарапопроще что-нибудь пиши,во славу ходкого товара,в утеху бюргерской души.И в лакированной коробке,в чревовещательном гробу,послушна штепселю и кнопке,пой, говори, дуди в трубу.

И не погибель, а погодуты нам из рупора вещай.Своею жизнью грей нам воду,страницу книги освещай.Беги по проводу трамвая,бенгальской искрою шурша,и ночь сырая, городскаятобою странно хороша.

Но иногда, когда нальетсягрозою небо, иногдаземля притихнет вдруг, сожмется,как бы от тайного стыда.И вот — как прежде, неземная,не наша, пролетаешь ты,прорывы синие являянепостижимой наготы.И снова мир, как много сотенглухих веков тому назад,и неустойчив, и неплотен,и Божьим пламенем объят.

1925 г.

M. В. Добужинскому

Воспоминанье, острый луч,преобрази мое изгнанье,пронзи меня, воспоминаньео баржах петербургских тучв небесных ветреных просторах,о закоулочных заборах,о добрых лицах фонарей…

Я помню, над Невой моейбывали сумерки, как шорохтушующих карандашей.Все это живописец плавныйпередо мною развернул,и, кажется, совсем недавнов лицо мне этот ветер дул,изображенный им в летучихосенних листьях, зыбких тучах,и плыл по набережной гул,во мгле колокола гудели —собора медные качели…

Какой там двор знакомый есть,какие тумбы! Хорошо бытуда перешагнуть, пролезть,там постоять, где спят сугробыи плотно сложены дрова,или под аркой, на канале,где нежно в каменном овалесинеют крепость и Нева.

1926

* Поэзия как живопись (лат.).

Пустяк — названье мачты, план — и следомза чайкою взмывает жизнь моя,и человек на палубе, под пледом,вдыхающий сиянье — это я.Я вижу на открытке глянцевитойразвратную залива синеву,и белозубый городок со свитойнесметных пальм, и дом, где я живу.

И в этот миг я с криком покажу вамсебя, себя — но в городе другом:как попугай пощелкивает клювом,так тереблю с открытками альбом.Вот это — я и призрак чемодана;вот это — я, по улице сыройидущий в вас, как будто бы с экрана,и расплывающийся слепотой.

Ах, чувствую в ногах отяжелевших,как без меня уходят поезда,и сколько стран, еще меня не гревших,где мне не жить, не греться никогда!И в кресле путешественник из раяописывает, руки заломив,дымок из трубки с присвистом вбирая,свою любовь — тропический залив.

1926 г.

Для состязаний быстролетныхна том белеющем холмувчера был скат на сваях плотныхсколочен. Лыжник по немусъезжал со свистом; а понижескат обрывался: это былуступ, где становились лыжичетою ясеневых крыл.

Люблю я встать над бездной снежной,потуже затянуть ремни…Бери меня, наклон разбежный,и в дивной пустоте — распни.Дай прыгнуть, под гуденье ветра,под трубы ангельских высот,не семьдесят четыре метра,а миль, пожалуй, девятьсот.

И небо звездное качнется,легко под лыжами скользя,и над Россией пресечетсямоя воздушная стезя.Увижу инистый Исакий,огни мохнатые на льду,и, вольно прозвенев во мраке,как жаворонок, упаду.

1926, Riesengebirge

На фабрике немецкой, вот сейчас, —дай рассказать мне, муза, без волненья!на фабрике немецкой, вот сейчас,все в честь мою, идут приготовленья.Уже машина говорит: "жую,бумажную выглаживаю кашу,уже пласты другой передаю".

Та говорит: "нарежу и подкрашу".Уже найдя свой правильный размах,стальное многорукое созданьепечатает на розовых листахневероятной станции названье.И человек бесстрастно рассуетте лепестки по ящикам в конторе,где на стене глазастый пароход,и роща пальм, и северное море.

И есть уже на свете много леттот равнодушный, медленный приказчик,который выдвинет заветный ящики выдаст мне на родину билет.

1927 г.

Бессмертное счастие нашеРоссией зовется в веках.Мы края не видели краше,а были во многих краях.Но где бы стезя ни бежала,нам русская снилась земля.Изгнание, где твое жало,чужбина, где сила твоя?

Мы знаем молитвы такие,что сердцу легко по ночам;и гордые музы Россиинезримо сопутствуют нам.Спасибо дремучему шумулесов на равнинах родных,за ими внушенную думу,за каждую песню о них.

Наш дом на чужбине случайной,где мирен изгнанника сон,как ветром, как морем, как тайной,Россией всегда окружен.

1927 г.

Круглогривый, тяжелый, суконцем подбитый,шахматный конь в коробке уснул, —а давно ли, давно ли в пивной знаменитойстоял живой человеческий гул?Гул живописцев, ребят бородатых,и крики поэтов, и стон скрипачей…Лампа сияла, а пол под нейбыл весь в очень ровных квадратах.

Он сидел с друзьями в любимом углу,по привычке слегка пригнувшись к столу,и друзья вспоминали турниры былые,говорили о тонком его мастерстве…Бархатный стук в голове:это ходят фигуры резные.Старый маэстро пивцо попивал,слушал друзей, сигару жевал,кивал головой седовато-кудластой,и ворот осыпан был перхотью частой,скорлупками шахматных мыслей.

И друзья вспоминали, как, матом грозя,Кизерицкому в Вене он отдал ферзя.Кругом над столами навислитабачные тучи, а плиточный полбыл в темных и светлых квадратах.Друзья вспоминали, какой изобрелон дерзостный гамбит когда-то.

Старый маэстро пивцо попивал,слушал друзей, сигару жевали думал с улыбкою хмурой:"Кто-то, а кто — я понять не могу,переставляет в мозгу,как тяжелую мебель, фигуры,и пешка одна со вчерашнего днячерною куклой идет на меня".

Старый маэстро сидел согнувшись,пепел ронял на пикейный жилет, —и нападал, пузырями раздувшись,неудержимый шахматный бред.Пили друзья за здоровье маэстро,вспоминали, как с этой сигарой в зубахуправлял он вслепую огромным оркестромнезримых фигур на незримых досках.

Вдруг черный король, подкрепив проходнуюпешку свою, подошел вплотную.Тогда он встал, отстранил друзейи смеющихся, и оробелых.Лампа сияла, а пол под нейбыл в квадратах черных и белых.На лице его старом, растерянном, добромдеревянный отблеск лежал.

Он сгорбился, шею надул, прижалнапряженные локти к ребрами прыгать пошел по квадратам большим,через один, то влево, то вправо, —и это была не пустая забава,и недолго смеялись над ним.

И потом, в молчании чистой палаты,куда черный король его увел,на шестьдесят четыре квадратанеобъяснимо делился пол.И эдак, и так — до последнего часа —в бредовых комбинациях, ночью и днем,прыгал маэстро, старик седовласый,белым конем.

<1927>