Два лика Рильке - Мария фон Турн-унд-Таксис

чтобы больше не писать, к которой я, когда заканчивал «Мальте», всё чаще принюхивался как к своего рода утешению, стала бы действительно серьезной… Ты будешь смеяться, но когда я заканчивал «Бригге», у меня неделями было чувство, что я мог бы еще стать врачом, выучиться на него и практиковать в какой-нибудь деревушке».

Это он пишет еще в 1912 году (в конце января из Дуино). Желание стать сельским врачом возникло у него еще в детстве или в отрочестве, причем «сельский» являет здесь созвучие с природой как таковой, а «врач» – гарантию собственного выздоровления и далее – возможность приносить это выздоровление другим.

Однако как раз в 1912 году были спасительно явлены в бытие две первые элегии, о которых он упоминает в предыдущем письме. Тем самым посреди всех обстоятельств, даже самых угрожающе-мучительных, поэт спасал свое призвание. И все же, размышляя о том большом сроке – около двух десятилетий[84] – который еще отделял его от завершения элегий, начинаешь догадываться о потаеннейшем смысле «желания-никогда-больше-не-писать». Книга о Мальте и в самом деле представляет собой некий «высокий водораздел», являет вопрос: возможно ли осуществить «безмерную бедность», отказаться от гармонии с природой, принести жертву ради творческого действия в чем-то ином?

Одно из сочинений Рильке предшествующих лет было спровоцировано родственным конфликтом между искусством и жизнью: это его «Реквием», в той мере, в какой он касается Паулы Модерзон-Беккер. То, что она была вырвана из своего творчества в смерть посредством страстно желанного ею ребенка, всколыхнуло в нем его собственные потаённейшие вопросы к жизни. В материнстве воплотилось творческое единство плоти и духа, и… это же самое оторвало женщину от сотворенного так, словно бы стерильное сопротивление телесного против последнего духовного воссоединения почти в отказе от творчества вытолкнуло его обратно. Ведь это же была та очень давняя его мистерия о женской судьбе, что позволяла ему превращать всех девушек в сестер: что было и так, и не так; как легко было догадаться, то была девическая робость юноши, которая как раз позволяла столь нежно и меланхолически-глубоко звучать многим его ранним, вновь и вновь рождавшимся песням о девушках. В телесном творчестве женщины, где она становится рожающей, кормящей, защищающей, ведущей, спрятан словно бы некий мужской элемент, сплетающий вокруг обоих полов скрытую общность: оба в акте родов устремляются превзойти свою жизнь словно в некой жажде выразить свою сокровеннейшую сущность.

На годы после выхода книги о Мальте как раз падают те переводы Рильке, в которых, если брать в целом, идет прославление женщин. К ним принадлежат: «24 сонета Луизы Лабе», «Португальские письма Марианны Алько-форадо», «Любовь Магдалены». Здесь явила себя другая черта женственности, захватившая его, – точнее сказать: быть захваченным которой он бурно себе желал; безоговорочно (так безоговорочно, чтобы и против себя, как это происходит в материнстве) излучать себя в любовь, трудиться в любви как над огромной задачей того богатства, которое она открывает и берет и в сравнении с которым счастье взаимности выглядит мелким и мелочным. Действие без ответной любви: лишь это могло бы избавить от страха саморазрушения в творчестве, лишь это впервые означало взять творчество на себя. Еще долгое время мальтевская мысль о «Боге, не отвечающем на любовь» продолжала свое действие; даже годы спустя он писал: «Ты знаешь о моих планах касательно речи об ответной любви Бога. Одна заметка, которую я где-то недавно прочел, пробудила в моей памяти чудесную ассоциацию со Спинозой, который может быть здесь использован в связи со своим воззрением о независимости любящих Бога от всякой божественной взаимности; так что я не могу покуда думать ни о чем ином, кроме как об этом. Что мне прочесть у Спинозы, чтобы разобраться в этом?.. Нет ли у тебя этих книг?..»

При этом он не замечал, что самое значимое для него лично в этой проблеме заключалось в чем-то совершенно ином, нежели спинозианский образ действий философа или тот эротизм великих любящих, где они, собственно, отдавались объекту без ответной любви. То, что его во всем этом затрагивало, было по существу почти противоположным: посредством силы любви освобождаться не только от взаимности в любви, но и, так сказать, и от самого ее объекта. И то, что вульгарно выраженным звучит в большей частью неверно пользуемом реченье «да, я люблю тебя, но тебе-то что до этого!», может столь мало походить на «жертвенную» любовь, что его вполне можно перефразировать на: «отстань, не мешай мне!»; одним словом, это может уподобиться инфантильному, почти безобъектному самопогружению в инстинктивное, в направленную на самого себя фантазийную игру. Для поэта это соотносится просто-напросто с отправной точкой его эротики, изумительно глубоко расходуемой в художественной сфере, с тем созидательным началом, которому нужен до известной степени не отдельный объект, но целый космос, чтобы повернуть себя к нему, и потому это можно толковать лишь посредством смешивающего одно с другим самообмана, притязающего человечески и личностно на обладание силой объекта любви и потому требующего любви ответной.

Достаточно часто в общении с людьми он сам чувствовал «нереальность» контакта, даже и тогда, когда раскрывался сверх меры. Еще в 1905 году он писал (в средине августа из Обернойланда): «…Во мне есть лишь Одно-единое, и мне нужно либо оставаться закрытым (то есть молчать или пустословить), либо открываться, но при этом единственный мой обитатель окажется виден. Это свойство моего внутреннего мира, этот его изъян, собственно, и укрывает меня от всякого общения, поскольку в этой своей форме приводит лишь к натянутости в отношениях и к лжепониманию, подвигая меня к связям, мной нежеланным, от которых я страдаю и в которых мне достается иной раз опасная ретардация. Примечательно, что всех своих «друзей» я приобрел именно таким нечестным путем, потому-то и дружу я плохо и с нечистой совестью. Вот если б, скажем, было возможно приобрести… множество друзей, которые не могли бы отвечать возвратами на мои непрестанные на них траты, так, чтобы ни один из них вообще не мог мне ответить, в то время как я бесцеремонно и грубо давал бы, вне всякой оглядки…» И в точно таком же тоне еще в 1911 году (из Дуино): «Дорогая Лу, плохи мои дела, раз я в ожидании людей, раз я нуждаюсь в них, озираясь в поисках. Это затягивает меня еще дальше во мрак, пробуждая чувство вины: откуда же им знать, сколь мало я, в сущности, озабочиваюсь ими и на какую беспощадность способен…»

При этом он слишком мало принимал в расчет то хорошее, что случалось с ним благодаря