Чингисхан 3. Солдат неудачи - Сергей Волков

— Растяжки на перевале надо поставить, — Кол споласкивает лицо, вытирается.

— Со стаканом? — не понимает Горан.

— Да все просто, — терпеливо начинает объяснять сапер. — Вот смотри: берем стакан, берем гранату, «феньку». Ну, Ф-1, понимаешь? Выдергиваем чеку, вставляем гранату в стакан. Рычаг прижат, ударник запала не срабатывает. Ставим стакан с гранатой в нужном нам месте, привязываем к гранате леску, маскируем. Человек идет, задевает леску, стакан разбивается или «фенька» выскакивает из него — это как установить — рычаг отлетает, запал срабатывает — и бац!

Кол звучно хлопает в ладоши, изображая взрыв.

Горан несколько секунд внимательно смотрит на него, потом вздыхает:

— Вы, руски, кровь войны. Я привезу стаканы.

— И леску!

— Добро.

Он уходит. Шпала, закинув полотенце на плечо, хлопает Кола по спине.

— Игорек, я никак не въеду, ты у нас сапер или диверсант?

— Ярик, я специалист широкого, как твои штаны, профиля, — усмехается в ответ Кол.

Кончается июль. Днем очень жарко, ночью с гор ползут туманы. Очень высокая влажность; одежда, одеяла, простыни — все мокнет. В постель ложишься как в лужу. Кол соорудил себе гамак из старой маскировочной сетки и спит в нем.

Я вообще не сплю. Это продолжается уже две недели. Мне тревожно. Хорваты отчего-то резко снизили боевую активность. Времена, когда под Грачацем мы за ночь дважды, а то и трижды вступали в перестрелки, канули в лету. Сейчас ночные дозоры проходят спокойно, но я чувствую — это спокойствие обманное, ненастоящее.

Впрочем, наверное, все же не это показное затишье пугает и тревожит меня. Совершенно неожиданно активизируется конь. Когда у нас, точнее, лично у меня, было много «работы», фигурка лишь придавала мне уверенности. Но вот наступает тишина — и конь начинает выворачивать меня буквально наизнанку, постоянно, ежечасно, ежесекундно понуждая бросить эту войну, моих товарищей по оружию и бежать отсюда. Куда? Да ясно, куда. Ледяной пик Хан-Тенгри грезится мне каждую ночь в те недолгие мгновения сна, что я выцарапываю у проклятого предмета.

Я бьюсь с конем, как настоящий наездник бьется с диким, необъезженным жеребцом. Я должен, обязан его укротить, иначе конь сбросит меня, подчинит свой воле.

Мне тяжело. Что-то будет. Что-то произойдет…

Днем хожу как контуженный, голова кружится, глаза болят. А по ночам в палатке таращусь в темноту и считаю до тысячи, до двух тысяч — не помогает. Горан замечает мое состояние и как-то утром на разводе отзывает в сторону.

— На, возьми, — протягивает серебристый блистер с таблетками.

— Что это?

— Снотворное. Чтобы спать.

— Да ну… А если вдруг тревога? Какой из меня боец?

— Не надо боец. Надо спать, отдых, понимаешь? Тревоги не будет.

— Почему?

— Перемирие. Надо спать.

Таблетки австрийские, название не выговоришь. Я верчу в руках блистер, с надеждой спрашиваю:

— Может, лучше водка?

Горан качает головой из стороны в сторону, поворачивается и идет к штабному блиндажу. Я знаю — алкоголь на позициях под запретом. В феврале, когда мы еще были под Книном, здесь в соседнем батальоне парни из «интервентной четы» устроили пьянку — отмечали чей-то день рождения. Упились до деревянного состояния, уснули вповалку, а ночью пришла диверсионная группа, смешанный отряд из хорватов и босняков. Тогда погибло двенадцать человек, остальных спас пулеметчик-диабетик. Он не пил и проснулся, когда резали его отключившихся сослуживцев. Очередь из РПК спугнула диверсантов и те ушли в горы.

С тех пор на позициях у нас — сухой закон. Командир нашего 15-ого Личского корпуса генерал Стеван Шево издал такой приказ и вменил командирам строго следить за его соблюдением. Я уже достаточно узнал разгильдяйский характер сербов, чтобы предположить, что в других частях наверняка потихоньку попивают. В других — но не у нас. Горан — человек-кремень. Его слово нерушимо. Хочешь выпить — дождись смены, спускайся в город и там хоть залейся лозовачом и ракией-сливовицей.

Поэтому он и дает мне таблетки. Вечером того же дня я выпиваю одну — и ничего не происходит. Чувствую зов коня. Не спится. Ближе к полуночи глотаю вторую — ноль эффекта. В два часа, когда холод, источаемый фигуркой, буквально скручивает мои мышцы судорогой, принимаю третью, и тут количество переходит в качество, причем резко, в течение нескольких секунд. Все накопившееся во мне напряжение разом уходит. Становится тепло и покойно. Исчезает и шум в голове, куда-то пропадают все тревожные мысли. Вязкая истома обволакивает меня и уносит в царство Морфея.

Утренний развод я благополучно просыпаю, за что получаю устное взыскание. С этого дня сон налаживается, и я уже не принимаю таблетки Горана. Но на всякий случай держу их при себе.

Все так же ничего не происходит. Один день неспешно переползает в другой. Служба идет сама собой, как будто она тоже связана с вращением нашей планеты вокруг своей оси. Разводы, наряды, караулы, дозоры, чистка оружия — и так день за днем.

Вообще служба в армии Сербской Краины напоминает пионерский лагерь, только вместо «Веселых стартов» — стрельба по живым мишеням, вместо «Дня Нептуна» — боестолкновения с диверсионными группами противника, вместо «Зарницы» — вылазки в хорватский тыл.

Порой увлекательно, но не весело.

На черных знаменах сербских четников — так называли здешних повстанцев еще во времена борьбы с османским игом — написано: «Слобода или смрт!». До свободы нам всем очень далеко. А до смерти — рукой подать.

Второе августа выдается дождливым, душным. Где-то далеко, над Дарницким хребтом, гремит гром.

— Сегодня день десантника, вот! — говорит мне Шпала после развода.

— Ну, хорошо. Поздравляю, брат.

— Поздравление не булькает, — он улыбается. — А отметить положено. Я тут ракией разжился, вот… Ты Колу скажи, и после десяти подгребайте к Белому камню.

— Казаков звать?

— Да ну их… — кривится Шпала. — Понтов больно много.

Ракия оказывается крепкой, как самогон. Да, по сути, это и есть самогон из чернослива. Мы все давно не пили и с непривычки быстро косеем.

Вялый разговор время от времени прерывается на бравурные тосты:

— Ну, за десантуру!

— За то, чтобы число прыжков совпадало с количеством приземлений!

— За дядю Васю, вот!

К полуночи мы накидываемся так, что хочется лечь и уснуть прямо тут, в траве у белой известняковой скалы. Ракия — коварная штука. Голова вроде ясная, а руки-ноги почти не слушаются. И вдруг Кол произносит, старательно выговаривая слова: