Кодекс Люцифера - Рихард Дюбель

Глаза ее отца на бледном лице казались огромными. Веки подергивались.

– Нет, – сказал он наконец. – Нет, так не пойдет. Ты ничего не понимаешь, Агнесс, и Боже тебя сохрани от необходимости понять. Я делаю то, что лучше для тебя. Ты выйдешь замуж за Себастьяна Вилфинга и забудешь семейство Хлеслей.

Слезы снова полились из его глаз; он отвернулся и, тяжело ступая, вышел. Агнесс молча смотрела ему вслед. То, что она прочла в его глазах, в одно мгновение уничтожило всю ее ярость. Вместо нее в сердце заполз холод и охватил все тело, как если бы от сердца пошел поток ледяной крови. Она поняла, что ни простым расчетом, ни благодарностью деловому партнеру нельзя объяснить решение, принятое Никласом Вигантом: обвенчать свою дочь с сыном друга; точно так же ей стало понятно, что не из простого упрямства он противится ее отношениям с Киприаном Хлеслем. Дело было в совершенно необъяснимой уверенности, что семья ее лучшего друга послужит причиной ее гибели. Дело было в охватившем Никласа Виганта неприкрытом страхе за свою жену, за себя самого, а больше всего – за свою приемную дочь.

9

Выступающая часть ворот Аугустертор глубоко врезалась в серебристо поблескивающее жнивье. Внизу поднималось второе кольцо бастионов городских укреплений, их косые бока казались в темноте еще более могучими, чем днем. Градчаны по левую руку представляли собой темный горный кряж, где тут и там мерцали точки света: кайзер Рудольф и его алхимики даже по ночам ставили свои противоестественные опыты.

Отец Ксавье втянул носом воздух и замер: на его второй родине, в Кастилии, в начале сентября пахло сухими полями, пылью и камнями, потрескавшимися под жарким солнцем. Здесь же, в самом сердце Богемии, перед городскими стенами Праги, пахло скошенной травой, намокшим от росы и высохшим на солнце сеном, жирной землей и пряными испарениями лесов, покрывавших холмы вокруг Праги. Ко всем этим запахам примешивались и другие: рыбьего жира, копоти, подгоревшего сала, топлива для очагов, серы и соуса для жаркого, отбросов и садов с клумбами, пота, духов, ладана и дешевого табака. Будь запах серы чуть сильнее, можно было бы подумать, что находишься в аду. Ад этот казался не таким уж и ужасным, а скорее наоборот – привлекательным: его мерзость пряталась от глаз наблюдателя под поверхностью, так же как запах серы от экспериментов ведьмаков на улице алхимиков, лишь слегка напоминавший о себе. Будь ад ужасен, никто бы не поддавался дьявольским соблазнам. К тому же красота была здесь вполне осязаема: темные и освещенные силуэты башен и башенок, украшенные крыши, поблескивающий металл на штандартах и флагштоках, медные флюгеры на коньках крыш, бронзовые змееголовы на водосточных желобах, блестящие позолотой окна, дорогие часы и нарядные фасады.

– Надо бы поторопиться, брат мой, – сказал отец Стефано. – Сейчас уже так поздно, что будет просто чудом, если стража все же откроет нам ворота. Дорога каждая минута. – Молодой иезуит повращал головой во все стороны. – Люди на обочине, которых мы обогнали час назад, решили заночевать прямо в поле. Они не поспевают. Возможно, им больше известно, чем нам.

– Побеждает только тот, кто выжидает, друг мой, – ответил отец Ксавье.

– Ты знаком с ними?

Отец Ксавье вопросительно вздернул бровь.

– Знаком? Нет. С чего бы это?

– Мне показалось, один из них кивнул тебе.

– Кивнул мне? Мой дорогой друг, откуда мне знать каких-то людей, сидящих на обочине дороги где-то в Богемии? Я еду из самой Испании.

– Верно, – подтвердил отец Стефано.

– Если уж на то пошло, то они, наверное, приветствовали тебя. Уважение к Обществу Иисуса[29] велико, а страх перед ним в этом рассаднике ереси еще больше.

Отец Стефано невольно потрогал свой четырехконечный головной убор.

– Ну да, – сказал он и попытался сдержать улыбку. – У нас все эти еретики на цыпочках ходят.

По слухам, Общество Иисуса отбирало и посылало в мир самых умных монахов; однако этот, как показалось отцу Ксавье, скорее представлял собой исключение из правила. Он понимал, что качества отца Стефано были несколько иного рода и что иезуиты в отличие от остального мира неуклонно следовали поговорке «Каждый человек на своем месте»: своих собратьев они отправляли туда, где их способности могли принести наибольшую пользу. Отца Стефано было легко отвлечь от главной темы разговора или заставить нервничать, когда день шел не в соответствии с его тщательно разработанным планом. Однако отец Ксавье был убежден, что тот не задумываясь и совершенно автоматически мог в деталях воспроизвести каждый путевой знак, каждую особенность ландшафта, содержание каждого отдельного разговора, которые они вели на протяжении двух дней совместного путешествия, и даже количество и внешность всех путешественников, повстречавшихся им на пути. «Воистину, каждый человек на своем месте», – подумал отец Ксавье.

– Сожалею, что задержал тебя, – сказал отец Ксавье. – Я до сих пор смущен добротой и любовью к ближнему, которые ты проявил, когда подобрал меня на улице.

– На моем месте так поступил бы каждый.

– Нет, друг мой. До того как появился ты, мимо меня прошли двое, и я слышал, как один из них сказал: «Католический ублюдок, надеюсь, ты собьешь себе ноги».

Отец Стефано поджал губы, а глаза его превратились в узкие щелочки, и отец Ксавье почувствовал искушение описать выдуманную им ситуацию в еще более мрачных красках. Наконец он поборол его и опустил голову, как человек, не понимающий, за что с ним обошлись так несправедливо, но давно уже простивший обидчиков.

– Бабье лето в этом году действительно жаркое, но чтобы жара докучала человеку, приехавшему из Испании… – Отец Стефано улыбнулся; будь он человеком мирским, он наверняка бы ткнул отца Ксавье локтем в бок и подмигнул ему.

– Как я уже говорил, друг мой, Испания – страна жары и солнца, но монастырь Эскориал глубок и темен, а мои дела в последние годы не очень часто вынуждали меня показываться на улице. Я просто отвык от этого.

Вчера, ближе к полудню, отец Ксавье, свернувшийся в клубок на обочине дороги и натянувший на голову капюшон, через утомительно жарких полчаса почувствовал наконец на своем плече чью-то руку, перевернувшую его на спину и прижавшую к его губам резиновый шланг, из которого лилась вода. Глоток воды был принят с благодарностью: для пущей убедительности отец Ксавье натер губы дорожной пылью и немного пожевал ее. Впоследствии он не раз проклинал себя за эту предосторожность, из-за которой за время ожидания чуть не сошел с ума от жажды: отец Стефано был так взволнован, что не обратил бы внимания и на кусок жареной курицы, торчи он изо рта якобы упавшего без сил на дорогу монаха.