Гусман де Альфараче. Часть первая - Матео Алеман

Король и королева направили в Севилью гонца с повелением дону Луису явиться ко двору и с подобающим почетом привезти Дараху. Когда королевское послание было прочитано и сообщено всей семье, Дараха от огорчения едва не лишилась рассудка — очень уж печалилась она, не зная, чем кончится злополучное происшествие, и не решаясь уехать и покинуть своего любезного в беде.

Смятение, задумчивость и грусть овладели девушкой, полагавшей себя самой несчастной и горемычной из всех женщин на свете. Ей захотелось бросить вызов судьбе и принять смерть вместе с женихом; эта мысль смутила ее, едва не побудив совершить непоправимую ошибку в доказательство чистой и нерушимой любви своей к Осмину. Но благоразумие взяло верх; подумав, девушка отказалась от сей пагубной мысли и решила, вверив свою горестную жизнь враждебной фортуне, покорно дождаться предназначенного ей конца. Смерть — худшее из зол, и Дараха сдержала свое отчаяние. Много труднее было сдержать потоки слез, которые хлынули из очей бедняжки, терзаемой жестокими муками. Все думали, что она плачет от радости близкого свидания с родными, но в этом заблуждались. Каждый старался ее ободрить, но никому это не удавалось.

Дон Родриго зашел к Дарахе проститься, и она, заливаясь слезами, катившимися из божественных очей, сказала ему: «Без труда нашла бы я множество доводов, дабы убедить вас, дон Родриго, совершить то, чего я от вас ожидаю при таких обстоятельствах; к тому ж дело это само по себе столь благое, что мне грешно не просить вас, а вам — отказаться исполнить мою просьбу, ибо она и вас касается. Не мне напоминать вам о долге творить ближним добро; так от природы положено всем людям, и божественный сей закон известен даже варварам. Тем повелительней говорит он в нашей душе, чем больше доводов подкрепляют его, а один из главных меж ними — помогать тому, кто ел наш хлеб; одного этого довольно, чтобы и без моего заступничества вы поступили сообразно своему званию. А хочу я просить вас за Амбросио, который, как вам известно, был слугою и ваших родителей и моих. Посему мы перед ним в большом долгу, а особливо я, ибо лишь по моей вине выпало ему терпеть такие страдания, и старался он лишь ради меня, а не ради себя. Мои руки ввергли его в опасность, и тяжкая эта вина гнетет меня. Коли хотите снять с меня бремя, коли желаете мне угодить и обязать меня вечной благодарностью, вы должны позаботиться об исполнении моей просьбы, всеми силами содействуя освобождению Амбросио, которое будет и моим освобождением. Дон Луис, мой господин, сделает до нашего отъезда все, что в его власти, заручившись поддержкой друзей и родственников, дабы все они сообща попытались в его отсутствие исполнить за меня мой долг…» Дон Родриго обещал ей свою помощь, и на этом они расстались.

С печалью в душе покидала бедная девушка своего любимого в такой опасности, и чем больше удалялась от него, тем сильнее удручала ее печаль; и когда прибыла она в Гранаду, с трудом можно было узнать в ней прежнюю Дараху. Ее тотчас отвели в королевский дворец, где мы оставим ее и возвратимся к нашему узнику, о котором дон Родриго хлопотал, как о родном брате.

Дон Алонсо, получив во время стычки сильный удар в грудь, захворал и слег; но когда он узнал, что узника привезли в Севилью, то, забыв о болезни, так усердно принялся защищать Осмина в суде, словно то было его собственное дело. Однако обвинение было предъявлено тяжкое, истцы требовали возмездия, а убитых и раненых было столько, что, несмотря на все усилия его покровителей, Осмина приговорили к публичному повешению.

Дон Родриго негодовал, находя, что решение суда повесить безвинного их слугу наносит ущерб его чести и чести его отца. Дон Алонсо также оспаривал приговор, заявляя, что недозволительно и противозаконно вешать благородного кабальеро, каковым является его друг Хайме Вивес. Будь даже преступление более тяжким, говорил он, различие званий обвиняемого и потерпевших должно спасти его друга от смертной казни, и во всяком случае, от виселицы, так как дворянина можно только обезглавить.

Велико было смущение судей, которые не знали, кого слушать. Дон Родриго называет преступника своим слугой, дон Алонсо другом; дон Родриго оспаривает приговор, заступаясь за Амбросио, дон Алонсо защищает Хайме Вивеса, кабальеро из Сарагосы, который вовремя боя быков совершил два блистательных подвига, чему свидетели все жители города, а на турнире, имея поручителем дона Алонсо, сразил одного из распорядителей, отличившись доблестью и отвагой. Противоречие было столь явным, имена столь несхожи, звания, приписываемые преступнику, столь различны, что судьи, дабы избавиться от сомнений, решили разузнать обо всем от него самого.

Осмина спросили, дворянин ли он. Юноша ответил, что он кабальеро и притом королевской крови, но что зовется он вовсе не Амбросио и не Хайме Вивес. Ему предложили объявить свое имя и звание. Он ответил, что все равно это не спасет его от кары, а раз казнь неизбежна, он предпочитает не открывать своего имени, и для него безразлично, какой смертью он умрет. Тогда его спросили, действительно ли он тот кабальеро, который, по словам дона Алонсо, так отличился на бое быков и на турнире. Осмин ответил, что он и есть тот рыцарь, но что имя носит иное.

И так как Осмин упорно не желал назвать себя, а с виду казался человеком не простого рода, судьи ненадолго отсрочили казнь, дабы все же выяснить, кто он, и не навлечь на себя гнев двух кабальеро, покровительствовавших ему, а также всех горожан, которые, став ревностными его защитниками, требовали освобождения юноши.

Отправили в Сарагосу нарочного для установления истины и выяснения личности узника; однако нарочный, потратив несколько дней и приложив немало усилий, не нашел там никого, кто бы слышал о таком жителе Сарагосы или знал, что существует кабальеро с таким именем и приметами. Когда он возвратился и сообщил о своей неудаче, друзья Осмина и судьи вновь стали убеждать мавра объявить свое настоящее имя, но тот, как и раньше, упорно отказывался. Прошли все сроки, и судьям, хотя им от души было жаль столь доблестного юношу, волей-неволей пришлось выполнить свой долг, чего требовали неумолимые противники Осмина; приговор был утвержден.

Тем временем Дараха и ее родители не дремали; они уже сообщили королевской чете о случившемся, и те знали всю правду. Во дворец непрерывно поступали донесения о ходе дела. Дараха в личной аудиенции просила даровать жизнь своему жениху и помиловать его, но никакого ответа не получила. Однако втайне от нее в Севилью был послан дон Луис, чтобы сообщить тамошним судьям высочайшее повеление о выдаче ему узника и всех бумаг по этому делу, как они есть, ибо такова королевская воля.

Повинуясь приказу, дон Луис выехал с большой поспешностью, а бедняжка Дараха, ее отец и свекор обливались слезами при мысли о том, что судьи могут поторопиться с исполнением приговора над несчастным кабальеро, между тем как королевская чета медлит с ответом на их просьбы и мольбы о помиловании. Они не знали, что и думать; им не отвечали ни да, ни нет и ничего не обещали. Горю их не было предела; положение казалось безвыходным, а действовать следовало как можно скорее; опасней всего было промедление.

Пока они пребывали в нерешительности, дон Луис, как я сказал, мчался в Севилью, нигде не задерживаясь и соблюдая глубокую тайну. Когда он въезжал через городские ворота, из тюремных ворот Осмина уже выводили на казнь. На улицах и площадях, по которым его вели, толпился народ, и весь город был охвачен волнением. Глядя на пригожего, статного юношу, чья отвага и доблестные дела снискали ему любовь горожан, никто не мог удержаться от слез, а более всего огорчались тем, что умирал он, не желая исповедаться. Полагали, что этим он надеется отсрочить казнь и спастись от смерти. Осмин не говорил ни слова, и в лице его не было и тени печали, — смело глядя на всех, он чуть ли не улыбался. Перед казнью его снова стали убеждать исповедаться и не губить вместе с телом и душу, но он никому не отвечал, храня упорное молчание.

В то время как длились эти уговоры и народ стоял в ожидании печального зрелища, на площадь прискакал дон Луис и пробившись сквозь толпу, распорядился отменить казнь. Альгвасилы подумали, что это самоуправство, но, опасаясь дона Луиса, чье бесстрашие и могущество были им хорошо известны, освободили Осмина и с громкими криками побежали доложить обо всем своим начальникам. Те отправились на площадь, чтобы узнать причину столь дерзкого нарушения правосудия, и дон Луис вышел им навстречу вместе с узником. Он показал королевские полномочия и приказ, которому судьи повиновались с величайшей охотой. Осмина, сопровождаемого всеми кабальеро Севильи и ликующим народом, отвели во дворец дона Луиса, а вечером устроили пышный маскарад и шествие с факелами по улицам города, причем все дома и окна были освещены в ознаменование всеобщей радости. Торжество намеревались продлить еще несколько дней, так как все уже знали, кто такой Осмин, и хотели почтить его, но дон Луис, следуя полученному приказу, не пожелал остаться и на следующее же утро покинул город вместе с бывшим узником, которого все проводили с большим почетом.