Галопом по Европам - Андрей Готлибович Шопперт

— Глухой же говорили, Пётр Христианович.

— Тьфу, на тебя, не перебивай. Композиторы, они с абсолютным слухом. Если ты снова «Отче наш» прочтёшь, то он сопоставит, то, что ты говорила в театре и сейчас. Слов не запомнил, естественно, но тональность, ритм. Поймёт, что ты то же самое говоришь, потому читай другую молитву или эту, но не с самого начала. Ферштейн?

— А можно я рецепт тогда говорить буду? — ведьмочка решила инициативу проявить.

— Нет. В молитве определённый ритм. Молитву читай. Я скажу, когда остановиться. Да, и зыркай на него зло и пренебрежительно. Будто ты барыня, а этот ирод по твоей любимой клумбе с цветами прошёлся и все цветы измял. Надо бы выпороть, но он же дурачок деревенский, не поймёт, за что порют. Дурень. Вот так и на Бетховена этого смотри.

Садом эти заросли назвать язык не поворачивался. Заросли. Это правильное слово. На паре яблонь даже небольшие яблочки имелись, и в углу слива выдавала своё присутствие жужжанием ос и запахом гниющих слив, но и на самой сливе ещё висели тёмно-синие плодики, не все ещё в траву упали. Под деревьями целые заросли молодой поросли, которую никто не убрал, и не подойдёшь, если захочешь сливой полакомиться.

Хозяин, видимо, услышал хождение во дворе и вышел на крыльцо. Не полностью слух ещё покинул господина Бетховена. Рядом тут же нарисовался его нонешний ученик Фердинанд Рис. Молодой, лет восемнадцати человек, резко отличался от учителя. В жилетке из парчи и белой рубахе, кучеряшки на голове, херувимчик такой. А вот сам маэстро был тёмен ликом, небрит, как всегда не чёсан, и с мешками под глазами. И в жилете из грубой шерстяной, какой-то самопальной ткани, с начёсом почти, непонятного грязно-серо-коричневого цвета.

— Господин князь! — Струхнул Бетховен и было от чего. Его же ссукина сына сама волшебница Василиса по-доброму попросила подстричься.

— Василиса давай, — шепнул Брехт ведьмочке.

— Господи Боже наш, во спасительном Твоем смотрении сподобивый в Кане Галилейстей честный показати брак Твоим пришествием, Сам ныне рабы Твоя яже благоволил еси сочетатися друг другу, в мире и единомыслии сохрани, — насупив брови, которыми союзна, пафосно так пропела Василиса.

Это что при бракосочетании такую читают? Выбрала блин! Рычащих ноток нет. Ну, да ладно, придётся работать и с этим материалом.

— Ты музыкант, вообще никого не боишься, что ли? Ни чёрта, ни бога. Ни даже Василисы?! — Брехту-то никто рычать не запрещал. — Тебе, смерду, русским языком было сказано постричься и помыться. Спрашивает волшебница, вообще, может, слуха тебя лишить, раз ты её не услышал. Или ты дурак просто, спрашивает Василиса Преблудная. Осёл? В осла тебя превратить хочет.

Бряк. Опять выпал в обморок Бетховен.

— А-а-а! — завопил этот пацан в кучеряшках.

— Не, вопи, а то и тебя в осла. Помоги лучше в дом отнести. — Взялся за ноги, в каких-то стоптанных-перетоптанных, не по размеру, сапогах, Пётр Христианович. — Кровать-то есть в доме?

— Ать?

— Мать. Бери под руки, понесли.

В доме царил беспорядок. Зато, почти посредине небольшой, в общем, комнаты стоял приличный такой рояль. Как его только занесли сюда. Стену, небось, разбирали. Брехт, водрузив тушка мэтра на незаправленную кровать, не спешил того в чувство приводить, прошёлся по комнате, оценивая. Тёмно-коричневый величественный инструмент от французской фирмы «Эрар». Ножки витые. Интересно смотрится. Затейники французы. Знать бы ещё хорошо это или плохо «Эрар». Брехт как-то читал, что рояли Бетховену дарили чуть не все фирмы, что эти рояли выпускали.

— Тяжёлый механизм, учитель жалуется, — пискнул из-за спины Петра Христиановича Фердинанд Рис.

— А скажи мне, Федя, из чего Людвиг наш злоупотребляет?

— Ик. А? Чего? — закрутил головой, на плойку завитой, молодой человек.

— Спрашиваю, из чего маэстро вино пьёт. Кубок, там, чаша? — Брехт читал, что у Бетховина была любимая чаша или кубок большой, отлитый из сплава олова и свинца, ещё и оттуда травился наш Людвиг ван.

Событие сорок пятое

Нет лучшего способа для создания идиотов, чем алкоголь при его продолжительном употреблении.

Эмиль Крепелин

— Почему у вас бардак такой? А, да ты и по-русски говорить не можешь. Неуч. — Брехт оглядел комнату внимательней. На самом деле красивое русское слово «бардак» никак не описывало обстановку. Это была свалка или помойка. Скорее помойка, на нотах, наваленных под столом и роялем, валились засохшие макаронины, и жирные пятна от соуса или чего-то похуже были почти на всех нотах. На этих же листах и кофейный порошок уже использованный горками присутствовал. Одежда валялась на кровати, на столе среди бумаг, на спинке стула.

— Федька, а чего тут всё в макаронах?

— Так учитель, когда злится, всегда едой швыряется, — всхлипнул Федя. Доставалось, значит.

— Васька, залепи ему пощёчину со всей силы. Нужно заняться воспитанием гения. А то он себя погубит.

— Так он хворый, я вижу. — Не стала бить лохматого пациента ведьмочка.

— И я вижу, называется болезнь — отсутствие самодисциплины. Да, ты тут руками сильно-то ничего не трогай, по слухам сифилис у него. — Брехт такое читал, но может позже схватит, сейчас за графиню сватался. Послали и графиня и родичи. Плебей, а туда же в калашный ряд.

— Не бить? — Отстранилась Василиса от Бетховена.

— Пусть подремлет. Федька. А ну-ка расскажи мне, кто тут порядок наводит? — Пётр Христианович обвёл свалку широким жестом.

— Кухарка. Вот кубок, если вы про него спрашивали, — юноша указал на стоящую на углу полки, тускло поблескивающую, металлом вещицу.

Брехт представлял себе по-другому знаменитый кубок, из которого травился Людвиг ван. На токарном станке, должно быть, сделан. Гладкая шлифованная поверхность без малейших признаков литья. Отлили, а потом обработали на токарном станке, скорее всего. Брехт надел перчатки. Сифилисом точно не хотелось заразиться. Приподнял кубок и повертел в руках. Олово с примесью свинца, тяжеловат для просто оловянного, а если учесть, что это XVIII века поделка, то сто процентов, что тут и мышьяк есть, и сурьма, и висмут, и вольфрам. Сопутствующие свинцу металлы. Разделять эти металлы ещё не умеют.

— Тряпку дай, Федя, — Брехт решил кубок изъять, но в то же время, не гробить, для музея какого будущего оставить. Из этого кубка пил и травился, тот самый, известный композитор и пианист — Людвиг ван Бетховен. (Третий этого имени.)

Фердинанд Рис затравлено пооглядывался и всучил князю белую со следами пролитого вина рубашку Бетховена.

— А ты, мать твою, Фёдор, почему порядок не наводишь? — парень поднял с пола пачку исписанных листков с нотами. Вручную криво косо разлинованы. Ещё не выпускают заготовки с нотным станом.