Сто рассказов о Крыме - Елена Криштоф

Но что поделать, несмотря на казенный картуз и сапоги бутылками, акмечетский урядник любил людей грамотных, задумчивых, а о тех, кто не имел ни паспорта, ни другого вида на жительство, говорил: "Тоже человек, а его в птицы определяют, чтоб земли, значит, не касался…"

…Максима убили в тюрьме в 1908-м. Опал первый лист с могучего дерева многодетной этой семьи. Максим был серьезный, с коротким ежиком волос, с прямым, чуть островатым носом, ходил в черной косоворотке и любил книги… Отец смотрел на него, выросшего, хмуро, а младшие с обожанием. Может быть, именно это больше всего разъедало сердце отца: ну, пусть один страдает за справедливость, а девчонки — зачем?

Антонину взяли в 1907 году. Она распространяла листовки РСДРП. После суда за недоказуемостью вины выпустили, и на добротной старой фотографии запечатлен этот момент — Антонина с подругой и еще какой-то очень молодой человек: одежда простая, а осанка достойная, красивая, вольная. Снялись на память о счастливом дне, смотрят вдаль с надеждой и верой — жизнь длинна, без бурь прожить ее нельзя, так расправим же плечи навстречу бурям…

Антонина вышла замуж, были у нее дети и муж, хороший преданный человек. Деду довелось, наконец, покачать на колене внуков. Вытирая им носы, одергивая праздничные суконные курточки, Павел Немич думал, наверно, о том, что был он прав: стену лбом не прошибешь, порядок есть порядок.

Но в семнадцатом порядок накренился еще больше, чем в пятом, и Антонину снова стало не узнать. Выбегала из дому на ночной стук в ставню, едва успевала волосы под платок заправить, носилась по городу, устраивая чужую жизнь, добиваясь справедливости для самых забитых: кухарок, модисток, поломоек. Организовала профсоюз «Игла», выдвигалась как депутат Евпаторийского Совета в его большевистской фракции, но из всех дел Антонины Немич я расскажу об одном.

…Что за тень маячит в степи, серым пятном почти сливаясь с предрассветной мглой? Женщина ходит вдоль дороги, дует на озябшие руки, в руках кружка, у обочины — пустой бидон. В час, когда крестьяне только еще едут на евпаторийский базар по степным дорогам, на каждой из них у въезда в город подводу остановят женщины с кружками. Через плечо у них полотнище, а то и просто полотенце, на нем написано: "Первую каплю молока дай голодному ребенку!" Хочешь не хочешь, а отдаешь, товарки у Антонины такие, что ни кнутом, ни руганью их с дороги не уберешь.

Одни дают без спору — сами видели городских детей в приюте, организованном Антониной: шейки синие, личики старые. Другие ругаются — порядка нет, за свое же дoброе тебя еще и куркулем обзовут. А Антонина довольна: дети меньше умирают, победили и дизентерию и тиф, вот только собственного, Митеньку, не уберегли.

…Семен Немич был самым красивым из братьев, и история его была романтическая. От любви, от молодого задора ушел он на фронт в четырнадцатом — доказать, как храбр, вернуться — вся грудь в крестах. На фотографии, которую мне показали в музее, у Семена лицо вдохновенное и прелестное, лицо путешественника, книжника, мечтателя… Между тем с фронта он вернулся не только прапорщиком, но еще и полным Георгиевским кавалером, военным специалистом. Это он водил отряды Красной гвардии в сражения с курултаевцами на Мекензиевых горах, под Севастополем, в марте восемнадцатого он же в Симферополе на параде присяги и верности командовал евпаторийскими частями. И именно он сформировал первый добровольческий евпаторийский отряд, который дрался за Советскую Республику Тавриды на Перекопе.

Романтизм, начавшийся с книг Жюля Верна и Фенимора Купера, привел Семена под флаги совсем иной справедливости.

…Было в семье Немичей еще трое детей: Евдокия, Варвара, Юлия. Все они были прежде всего красавицы. Высокие, плоеные прически, мягкое задумчивое выражение огромных глаз, нежные щеки — разве можно за такой, за собственной красотой рассмотреть чужое горе, чужую нужду? А вот рассмотрели, ушли в революцию.

Варвара работала в следственной комиссии, секретарем в Совете рабочих и солдатских депутатов, от Юлии, кроме фотографий в городском музее, осталось наивное заявление на имя городского головы. В нем женщина просит зачислить ее кандидаткой на должность мирового судьи. "Лет мне 28, живу на Бахчалыке, дом Немич. Под судом и следствием не была. Сентябрь 1917 г.".

В судьи Юлию не выбрали, да она, наверное, и не ждала, что выберут, просто заявила свое право, равное с правами мужчин. Позже Юлия занималась обеспечением необходимым семей тех, кто ушел на фронт против банд Каледина.

Немичей белогвардейцы схватили в апреле восемнадцатого и держали сначала в Евпатории. Но настроение в городе было такое, что грозило взрывом. Незачем подносить спичку к пороху — Немичей переправили в Симферополь.

Там в тюрьме сидели они долго: и во время кайзеровской оккупации, и во время англо-французской интервенции. Расправиться с ними белые решились только в марте следующего года. Подогреваемые евпаторийской буржуазией, офицеры Добровольческой армии с охотой взяли на себя это черное дело.

Как рассказывает в своем очерке о семье Немичей Б. Тавровский, решение состряпано было прямо на балу в Евпатории, чуть ли не между двумя танцами. "Уничтожить. Так будет спокойнее" — постановили не только господа военные, но и их достойные супруги. Больше того: жена офицера Калашникова взялась опознать в симферопольской тюрьме евпаторийских большевиков. Что и сделала на следующую ночь после упомянутого бала. Она сама наводила свет фонаря на лица арестованных, лежащих на полу: "Этот, этот, эта…"

Все остальное свершилось очень быстро. Антонина спросила, куда и зачем их выводят. Варвара крикнула что-то о трусости белых, не решающихся даже сейчас сказать правду в глаза, Юлия заплакала. Потом стали отдавать Евдокии обручальные кольца, просить: сбереги детей…

…Немичей: Семена, Антонину, Варвару, Юлию — расстреляли на станции Ойсул, далек от Евпатории, на противоположном конце полуострова, под Керчью. Зарыли в общей яме и землю над ними притоптали сапогами, чтоб без следа, без могильного холмика сгинула семья. Понимали: такие, как они, всегда будут знаменем, вокруг которого объединятся другие.

Что значит легендарная биография

В первый раз он появился в Крыму, в Севастополе, летом 1917 года. И уже тогда за ним шла легенда. Эта легенда была не такой, как последующие: она не приукрашивала и без того удивительные события, она шипела: "Никакой, во-первых, не Мокроусов, а Савин". И, во-вторых, отнюдь не бывший балтийский матрос, а — германский шпион. Три мешка денег получил, продал родину".

Однако легенда, даже самая злобная, должна же отталкиваться хоть от каких-то фактов. Почему Савин? Потому что за границей, куда бежал от преследования царской охранки, жил долгие годы под этой фамилией. А заграница оказалась далекая: Швеция, Дания, потом Англия и даже Австралия, Южная Америка, Китай…

В Сидней, Мельбурн, Ньюкастл Мокроусов ездил собирать средства для политзаключенных. В Южную Америку попал, спасаясь от высылки в Россию, где свирепствовала реакция. В Буэнос-Айресе организовал Союз русских рабочих, откуда и вернулся на родину уже после Февральской революции…

Вот какой человек ходил по бульварам Севастополя летом 1917 года, выступал на митингах, слушал ораторов, опровергал, как мог, первую недобрую легенду о себе.

Из Севастополя, быстрый в решениях, Мокроусов отправился к месту прежней матросской, доэмигрантской службы, как бы только затем, чтоб доказать справкой: он, мол, это именно он. Поносил чужую фамилию — хватит. Но было и другое: хотелось своими глазами увидеть, что там делается на милой сердцу Балтике, попасть в гущу событий, которыми руководили большевики…

Осенью, уже после Октября, вернулся в Севастополь убежденный сам, убеждающий других: революция победит, надо только помогать тем, кто устанавливает Советскую власть.

Моряки Севастополя первыми выступили на борьбу против сил контрреволюции. В ноябре 1917 года в боях с корниловцами под Белгородом Мокроусов вспоминал, как провожали первый Черноморский революционный отряд. Как плакали женщины в серых шерстяных платках, бежали рядом мальчишки, как спускались к вокзалу по Корабельной стороне под пение «Интернационала». Низко плыли тяжелые звуки духового оркестра, и сотни матросских глоток истово выпевали:

Это есть наш последнийИ решительный бой…

Грузились в вагоны, выставляя из дверей тупые рыла пулеметов, вывешивали плакаты — зубным порошком по кумачу: "Смерть буржуазии!", "Прах капиталу!", "Умрем за власть Советов!", "Мир хижинам, война дворцам!"

Мокроусов выступал на митингах, организовывал поезда, вооружал товарищей, а со вторым эшелоном уехал сам в качестве командира отряда, отправился душить гидру контрреволюции.