Сто рассказов о Крыме - Елена Криштоф

— Смотри, батьку к стенке поставили, тебя схватят…

— Живым не дамся.

— Не в том вопрос, чтоб умереть, а в том, что, сына не родивши, порвешь ниточку. Кто Петром сына назовет? Петром Петровичем?

Ветер резко бил в спину, по ясному дну все бежала и бежала золотая тревожная сетка.

…В мае месяце Федько пытался прорвать фронт под Ак-Монаем, но силы белых были поддержаны флотом интервентов. В июне Дыбенко увел армию из Крыма, а в июле крымская Красная Армия была реорганизована в 58-ю Крымскую стрелковую дивизию, которой долго и успешно командовал Федько…

Но это уже другие, не крымские, страницы.

Гибель эскадры

Сигнал, поднятый на эскадренном миноносце «Керчь», гласил "Позор и продажа флота" и относился к кораблям, решившим Севастополь не оставлять, в Новороссийск не идти. А кто решил? Вот этого, поднимая сигнал на вверенном ему корабле, Владимир Андреевич Кукель-Краевский точно не знал. Шесть дней прикидывали, выбирали, митинговали. Шесть дней по флоту объявлялось то положение № 1, то № 3. Иными, сухопутными словами: от готовности сняться с якорей сию минуту до предупреждения на всякий случай — через сутки-другие возникнет необходимость оставить порт…

Сегодня, на рассвете 29 апреля 1918 года, Комиссариатом Республики Тавриды по военно-морским делам было отдано распоряжение последним частям, сдерживающим наступление кайзеровских оккупационных войск, оторваться, идти в Севастополь. В порту началась эвакуация. Толкаясь, неуклюже семеня по трапам, шла на корабли пехота в старых, ржавых от дождей, закопченных у костров шинелях. Угрюмо оглядывала город, вернее сушу, с которой предстояло расстаться. Оттесняя пехоту, привычно взлетали моряки, но, поднявшись на борт, цепенели, снимали бескозырки.

Команда «Керчи» готова была покинуть порт раньше других. Но и тут поминутно звучал сегодняшний главный вопрос: "Вернемся, товарищи?" Его задавали, оглядываясь на командира, не потому, что боялись, а потому, что знали: лучше его никто не объяснит, зачем и надолго ли.

Командир эскадренного миноносца смотрел на эвакуацию, плотно сжав поручни побелевшими от напряжениями пальцами. Но длинное интеллигентное лицо его, по-южному оливково-темное, выглядело спокойным. Спокойствие было, однако, того толка, что приходит к человеку во время последней опасности. Впрочем, Владимир Андреевич тревожился не за свою личную судьбу, которую раз и навсегда связал с революцией. Прислушиваясь к репликам матросов, поднимавшихся на борт, он чувствовал ту же тоску, что и они — а может, еще большую…

— Вернемся, товарищи?

— А ты думал? Сиротой оставлять Севастополь — душа болит.

— Никогда еще такого не было, чтоб Севастополь — без боя…

— Ступай шире, на жалость не бери, вернемся…

— Еще б от тебя, умного, точно узнать — когда?

Глотки сипят от недавнего крика на митингах: сколько дней решали, спорили, бросали в воздух лозунги, бескозырки, матюги. Однако и сейчас не все убеждены: правильно уходят, потому что лучше не то, что в Новороссийск — на дно, чем в руки Вильгельму. Гадают, морщат лбы: нет ли третьего выхода? И те, кто надеется на какое-то несбыточное «третье», грозят расстрелять уходящих. В ответ миноносцы обещают минную атаку, и так идет-переваливается от решения к решению, затягивая время…

Когда корабли медленно, один за одним, выходили, наконец, из бухты, полная ночь стояла уже над Севастополем. Где-то по Лабораторному шоссе горели дома, небо было усыпано крупными, прощальными звездами, и стучало в голову: там, куда они идут, звезды будут иные… Во всяком случае отраженными в иной воде.

Эскадра взяла курс на Новороссийск, волочила тяжелые от дурного топлива дымы. Моряки стояли на палубах, все лицом в одну сторону, и каждому казалось: горше минуты не будет. Точно так же думал и командир «Керчи», ничего еще не зная о той трагической роли, какую предстоит сыграть его эсминцу.

…Кайзеровские войска, явно нарушая условия и без того тяжелого Брестского мира, рвались в Крым не только ради пшеницы, сала и вообще всего, что можно вывезти. Германию соблазнял еще и Черноморский флот. Как транспорт и как средство обеспечения своего господства на Черном море. Флот ушел в Новороссийск, но аппетиты Вильгельма от этого не уменьшились…

Немецкие подводные лодки дежурили у Новороссийска, немецкие аэропланы ежедневно появлялись над ним. Флот оказался запертым и беспомощным. Кроме того, защищая Новороссийск, можно было втянуть войска противника на Кубань, и это могло стоить "слишком дорого, означать срыв всех соглашений и всех переговоров и может быть немедленную общую катастрофу". В Новороссийск последовало предписание: "Совет Народных Комиссаров приказал теперь же уничтожить все военные и коммерческие суда, находящиеся в Новороссийске".

Затем через 10 приблизительно дней телеграмма, в которой были такие слова:

"Всякое промедление означало бы передачу флота Германии. Разъясните страшную ответственность, которую берут на себя сопротивляющиеся".

И еще через четыре за подписью Председателя ЦИК Я. М. Свердлова и Председателя Совнаркома В. И. Ленина: "Подтверждаем приказ…"

…Это было еще более печальное, чем то, первое, нахимовских времен, потопление флота. Один за одним корабли или сами (у кого были силы) выбирались из порта, или их выводили на буксире. Эсминец «Керчь» командовал и приводил в исполнение трагический приказ. Эсминец «Гаджи-бей» поднял сигнал: "Погибаю, но не сдаюсь". Старый сигнал русского флота, который вряд ли когда-нибудь поднимался при подобных обстоятельствах…

Видные в воде мины бежали от «Керчи» к «Фидониси», к «Калиакрии». Миноносцы тонули быстрее, разламываясь от взрывов, уходили на дно. "Свободная Россия" сопротивлялась смерти, как живая. Это был огромный линейный корабль, тогда говорили: дредноут. Мины не брали его, но наконец поднялся почему-то белый столб дыма выше мачт, а когда он рассеялся, стало видно, как равномерно и нехотя корабль кренится на бок.

В мертвой тишине до «Керчи», как пишет в своих воспоминаниях В. А. Кукель-Краевский, отчетливо долетел грохот сорвавшихся со своих мест и перекатывающихся по палубам дредноута катеров, лязг металла о металл и тонкий, ничем не перебиваемый звон вдребезги разлетающихся приборов. Страшную картину представляла вся бухта с воронками воды, крутившейся над ушедшими на дно судами, с пустым, как выметенным портом, с мусорной пеной слабой волны, поднимавшей на себе то весло, то сброшенную в тоске бескозырку, то просто деревянный обломок.

Последним погиб эскадренный миноносец «Керчь». Это случилось уже на рассвете 19 июня 1918 года… Перед тем как открыть кингстоны, корабль дал радиограмму: "Всем, всем. Погиб, уничтожив те корабли Черноморского флота, которые предпочли гибель позорной сдаче Германии".

Владимир Андреевич вышел из радиорубки, вытирая холодный неожиданный пот, выступивший на лбу.

Останавливаясь, я только хочу объяснить, почему выбрала именно этот сюжет. Дело в том, что в тридцатые годы в клубе совхоза, где мы жили, шла однажды картина под названием "Гибель эскадры".

Не помню ни одной подробности, только ощущение: все, что свершилось на экране, не отошло еще, принадлежало тем, кто сидел вокруг меня под пчелиное жужжание передвижки. Это ощущение усилилось после того, как все в зале встали и вдруг запели «Интернационал». Мужчины при этом сжимали в руках кепки и смотрели вперед себя, на пустой теперь экран. В то время часто после собраний пели «Интернационал», но нужен же был какой-то толчок? Возможно, среди рабочих совхоза тогда был кто-нибудь, кто уходил вместе с эскадрой?

Девятнадцатый год, или рассказ о любви

Среди многих радостных дней своей очень долгой жизни Александра Михайловна Коллонтай с особым чувством благодарности любила вспоминать один. Высокое легкое небо стояло в этот день над городом, гроза отгремела, и теперь прямо из чистой синевы сыпался на землю золотой, высыхающий на лету, слепой дождь… Она шла, то, закидывая к нему лицо, то, подставляя ладони, а в сердце громко и неожиданно звучали выученные в детстве строки: "Ты скажешь: ветреная Геба, кормя зевесова орла, громокипящий кубок с неба…"

До чего все совпадало: солнце золотило нити, и каждая повисшая в воздухе капля была действительно как жемчужина — перл…

Слепой дождь падал на город. А город был Севастополем весны тысяча девятьсот девятнадцатого года. Только что с боями ворвалась в Крым армия Дыбенко, и Севастополь носил еще мусорные следы поспешного бегства английских и французских интервентов. На станции стояли вагоны с мебелью красного дерева, заброшенной кое-как в их вместительную темноту; порт был завален лопнувшими мешками с овсом, тюками сена. Но, несмотря на это, город сам по себе и, особенно из-за моря и этого слепого дождя был хорош; они остановились, любуясь им, и Дыбенко сказал: