Дорога к замку - Кэндзи Маруяма

— А! Обделался! — и взглянул в глаза Сибамото. Тот рассказывал, что впервые видел взгляд, полный такого безысходного отчаяния.

Кобаяси не мог больше удерживать содержимое кишечника, и ему как санитару было хорошо известно, что это — первый признак приближающейся смерти. Сибамото стянул с него штаны и стал обтирать его. От резких движений Кобаяси снова закричал, но когда Сибамото спросил: "Может, не стоит?" — он, стиснув зубы, прошептал: "Нет, надо. Прошу тебя". Потом ему стало немного легче. Он некоторое время лежал молча, а затем посмотрел на Сибамото и сказал:

— Раз я обделался, значит, скоро умру. Я должен выполнить свой долг. Сейчас я крикну "Да здравствует император!", а ты слушай.

И он три раза слабым голосом прокричал: "Да здравствует император!", "Да здравствует император!", "Да здравствует император!"

"А ты слушай" — так сказал Кобаяси. Значит, это было сделано напоказ. И все‑таки он не притворялся, ведь показное не всегда фальшиво.

Почтение к особе императора насаждалось всей системой образования со времён эпохи Мэйдзи[25]. Когда в воспитание вмешивается политика, это всегда приводит ко лжи, хотя народ обмануть не так‑то просто. Но Кобаяси был честным и совестливым парнем, такому необходим идеал, и этим идеалом для него стал император. Ведь в бога японцы не верят. Политика насквозь проникнута ложью, но из этой лжи рождается подчас нечто подлинное, что создаёт историю и определяет людские судьбы.

Потом Кобаяси ещё некоторое время стонал от боли, но его голос становился все тише, он постепенно терял сознание и наконец умолк. Только голова покачивалась справа налево в такт дыханию, как будто он с чем‑то не соглашался. Но движения становились все замедленнее и вскоре прекратились совсем.

Сибамото почувствовал прилив бешеной ярости. Он выбежал на рельсы и, заикаясь, закричал:

— Эй, в–вы! А ну, выходите! Я вас всех п–перестреляю!!!

Слезы лились ручьём по его лицу и капали на землю. Никогда в жизни я так не плакал, рассказывал он нам. Но партизан на насыпи давно уже не было, только тихо шелестела обожжённая солнцем трава. Тут и рота подоспела.

Почти сразу же на ручной дрезине приехал и отряд из Каминао. Они положили труп на носилки и увезли, а рота приступила к преследованию партизан.

Крестьянка, живущая неподалёку от узкоколейки, сказала, что сразу после стрельбы группа человек в тридцать пересекла колею в месте, расположенном ближе к Сан–Хосе. Естественнее всего было предположить, что партизаны пришли с другого берега залива Мангарин, то есть со стороны, противоположной той, на которую показала крестьянка. Филиппинцам доверять было нельзя, и если она говорила, что партизаны пересекли железную дорогу, скорее всего, их там вообще не было, но командиру роты не оставалось ничего другого, как вести поиск в указанном направлении.

Рота стала прочёсывать местность, заходя в разбросанные по широкой равнине дома и опрашивая крестьян. Никто из них ничего не видел. Недалеко от побережья находился посёлок Биган — скопление плотно сбившихся домов. Тамошние жители смотрели на наших с неприкрытой враждебностью, совсем не так, как филиппинцы в Сан–Хосе, Каминао и других населённых пунктах, занятых японскими войсками. "Прямо не верится, что отсюда до наших постов всего два километра", — сказал кто‑то из солдат.

Никаких партизан, конечно, обнаружить не удалось. Полил дождь, дороги расползлись от грязи. Рота вышла к побережью и несолоно хлебавши по песчаным пляжам вернулась в Каминао.

Ни до того, ни позднее партизаны на нас налётов не совершали, этот случай остался единственным. Сражение на острове Лейте переходило в разгром, мощь японской армии чахла не по дням, а по часам, но партизаны почему‑то больше ничего против нас и не предприняли.

Я для себя их нападение объясняю так.

В Каминао на приколе стоял неисправный моторный катер. Поскольку корабль из Батангаса заходил к нам всего два раза в месяц, командир роты поручил нескольким солдатам, кое‑что смыслившим в технике, на всякий случай отремонтировать катер. Они наладили двигатель, но во время пробного плавания он опять заглох, и судёнышко выбросило на берег как раз напротив посёлка Биган. Однако ротный не оставил своей затеи и каждый день посылал четыре–пять человек из Сан–Хосе, чтобы снова привести катер в порядок. Если Биган был одним из оплотов партизан, то такое соседство им, конечно, понравиться не могло. Солдаты–ремонтники обычно доезжали на дрезине до того места, где был совершён налёт, а оттуда шли до берега моря пешком. Может быть, партизаны своим нападением хотели положить конец этим путешествиям? В день налёта у ремонтников по чистой случайности был выходной. Командовавший ими унтер сказал, проведя ладонью по горлу:

— А то бы прикончили нас как пить дать.

Позднее, уже в лагере для военнопленных на Лейте, я встретил одного матроса с потопленного у здешних берегов ещё в конце сентября эсминца. Когда он доплыл до деревни, на берегу — а судя по описанию, это был именно Биган — его схватили филиппинцы и отвели в дом, где сидел американский офицер. Видимо, посёлок действительно являлся гнездом партизан. Стоило им сбросить снаряжение, и их было уже невозможно отличить от мирных жителей, так что преследование, затеянное командиром нашей роты, и не могло дать никаких результатов.

На следующий день после налёта солдаты, продолжая прочёсывание местности, вернулись в Сан–Хосе, но это фактически было уже просто учение.

Тело санитара Кобаяси привезли в лагерь на той же дрезине. Я как раз стоял в дозоре. Все мы, часовые, выстроились и отсалютовали носилкам винтовками. Из‑под края грязного одеяла виднелось белое заострившееся лицо.

Только не подумайте, что его смерть меня хоть как‑нибудь взволновала. С тех пор как мне велели надеть военную форму, меня ни разу не тронула гибель других солдат. Они умирали точно так же, как в любой момент мог погибнуть я сам. Под предлогом того, что был в наряде, я не пошёл ни на поминки, ни на похороны.

Труп сожгли той же ночью на заднем дворе. Один молодой солдатик из крестьян не поленился, запас целую поленницу дров, срубив несколько крепких деревьев, но тело все равно сгорело лишь наполовину. Так его и закопали.

Кобаяси посмертно произвели в ефрейторы и поставили в углу казарменного двора белый деревянный столб метра в два высотой с надписью: "Здесь покоится ефрейтор Кобаяси". Мы прокосили в траве тропинку к столбу и через месяц отметили день гибели санитара. Этим все и закончилось. Прежде чем миновал ещё один месяц, на остров высадились американцы, и мы были вынуждены уйти из лагеря.

Дзиро Икусима

Таксист

"Не суди о человеке по наружности" — говорят в Японии, и к Рёскэ Ханаи эти слова подходили как нельзя лучше. Ему было шестьдесят два, но выглядел он гораздо моложе, самое большее — лет на пятьдесят с хвостиком. Волосы у него, правда, уже поредели, но лысина пока не появилась, а морщины на свежем, загорелом лице не бросались в глаза. Дружелюбные, немного навыкате глаза под вопросительно приподнятыми бровями, вздёрнутый нос, мясистый улыбчивый рот. В общем, это круглое, толстощёкое лицо свидетельствовало о том, что его обладатель — человек покладистый и незлой. Несмотря на пухлую физиономию, небольшое тело Ханаи было крепко сбитым и мускулистым.

Последние пятнадцать лет он проработал таксистом, но его миновали профессиональные шофёрские недуги — боли в позвоночнике и желудочно–кишечные заболевания. Сам факт, что в шестьдесят два года Ханаи ни на что особенно не жаловался, красноречиво говорил о его железном здоровье.

И тем не менее с работой ему пришлось расстаться, а с этим он примириться никак не мог. Рёскэ работал шофёром в одной из четырёх крупнейших таксомоторных компаний, а там пенсионный возраст был установлен в шестьдесят лет. Поскольку Ханаи и достигнув этого рубежа, привозил выручки не меньше, чем более молодые водители, руководство фирмы некоторое время смотрело на его возраст сквозь пальцы, но через два года компании все‑таки пришлось отстранить Ханаи от работы, так как это шло вразрез с установленными правилами. Нельзя было ставить одного шофёра в исключительное положение, создавая нежелательный прецедент.

Руководство компании сняло Ханаи с рейсов и предложило ему канцелярскую работу, но он не согласился. Так на его месте поступило бы большинство таксистов. Они привыкли к тому, что стоит им выехать за ворота парка, и они вольные птицы — не надо сидеть весь день, скрючившись за столом, подстраиваться под настроение начальства, как приходится обычным служащим. В этом, безусловно, есть своя прелесть: сел в машину, тронулся с места — и ты сам себе хозяин. Существует, конечно, определённая норма дневной выработки, и если водитель её не выполнит, он ничего не заработает.