Закон проклятого - Дмитрий Силлов

– Бабушка… Ты такая молодая… Но ведь ты умерла.

Женщина усмехнулась:

– Умерла, а как же. Те, кто умер молодым, здесь уже не стареют. Только руки, ежели при жизни в людской крови были выпачканы, время метит. А душа – она вечно молода.

– Зачем я здесь, бабушка? – спросил Иван, озираясь.

– Пришло твое время. Ты понял, ради чего ты живешь?

– Ради справедливости.

– Сейчас для тебя это означает жизнь ради мести тому, кто насильно пробудил в тебе древние силы, чтобы заполучить амулет. Из-за кого ты перестал быть человеком. А что ты будешь делать, если отомстишь?

– Там будет видно.

– Когда мстить станет некому, не начнешь ли ты мстить самому себе?

– Все может быть. Но бездействие в момент, когда можно поступить по справедливости, означает трусость. А наказание злодеев и мщение – это решения справедливости.

– Сейчас ты говоришь словами древних мудрецов, и, возможно, ты прав. Кинжал пьет кровь – и становится мечом. Человек проливает кровь – и становится орудием убийства. Которое не умеет ничего, кроме убийства.

– Кто-то должен уметь делать это хорошо. Тогда в мире, возможно, станет немного чище.

– Хорошо, – улыбнулась бабушка. – Только смотри не ошибись, Меченосец.

– Я постараюсь.

– И при этом постарайся не попасть сюда до срока.

– Что мне для этого нужно сделать?

– Пока что немногое. Досчитать до своего числа.

– Какого числа, бабушка?

– Твое число шесть, внучек, как и у всех в нашем роду…

Она улыбнулась. Закружился, закачался под ногами деревянный пол, и видение пропало… Иван понял, что он снова лежит на шконке, что сон кончился, но веки, налитые свинцовой тяжестью, не желали подниматься… С трудом, медленно разлепил он глаза…

«Раз…» – раздался его голос в его же голове. Послышался шелест. По шершавой стене ползли чьи-то отрубленные по локоть руки. Шуршали, перебирали мертвыми пальцами с посиневшими ногтями и ползли, ползли, тянулись к парню, парализованному ужасом и чьей-то злой волей. Указательный палец одной из рук коснулся рубашки, зацепился, подтянулся… И вот уже холодная кожа дотронулась до шеи, полуразложившаяся плоть ударила в ноздри гнилым, могильным запахом…

– Два… – еле разомкнул Иван окаменевшие губы.

Пропали руки, но посреди камеры встал мертвец, булькая порванной шеей. Труп сделал шаг, второй…

– Отдай мое горло, – прошептали гнилые остатки губ…

– Три… – и вот Иван плывет по кровавой реке, кто-то хватает его за ноги, тянет вниз… Солёные волны заливают рот, нос, душат его, заполняют легкие… Чей-то мерзкий голос в голове зудит, сверлит измученный мозг:

– Эту кровь пролили твои предки… И ты уже добавил в неё свою долю…

– Четыре… – выплевывает он жалкие остатки воздуха…

Костёр. Он привязан к столбу, и люди в чёрных балахонах, украшенных вышитыми золотыми змеями, подбрасывают хворост в пламя, бушующее у его ног. Огненные языки касаются голых ступней, лижут их, превращая нежную кожу в смрадную, обугленную массу. Обнажаются кости, страшная, нечеловеческая боль пожирает сознание, кривятся в предсмертной гримасе губы, и в клубы дыма, заполненного запахом горелого мяса, летит последний крик…

– Пять…

То же поле, то же мрачное, беспросветное небо. Посреди поля стоит огромный чёрный столб. Нет, это не столб. Колоссальный – до самого неба – каменный человек простер кверху костлявые руки с длинными, узловатыми пальцами, и запрокинутый, распяленный в застывшем крике рот свела вечная гримаса жестокой муки. И ничего больше вокруг. Ни души, ни ветерка, не шелохнется травинка… Только поле, небо и столб. И от этой картины веет таким всепоглощающим ужасом, что хочется бежать, кричать, биться головой о безжизненную землю, лишь бы не чувствовать волн животного, первобытного страха, разрывающего внутренности и пожирающего душу. Но куда бежать, если этот ужас везде? Он заполняет вселенную, он простер свои щупальца до самого неба, он ковыряется в твоем сердце, и нет от него спасения…

– Ше-е-сть… – прошептали кривящиеся в предсмертной агонии губы…

Всё исчезло…

Чей-то дикий крик сбросил Ивана на пол, и он наконец-то открыл глаза. Бешено колотилось сердце, пот заливал глаза, мелко тряслись руки… Но в суматохе никто не заметил его состояния.

Орал татарин, указывая на распростертое на полу тело. Бледный словно смерть Пучеглазый валялся на своем матраце, закатив глаза. Кровавая тряпка обматывала костлявую руку.

– Старшой, тащи сюда лепилу скорей. Маймун Пучеглазый сдохнуть решил, – колотил в «кормушку» татарин.

Дмитрий, ничего не соображая со сна, неловко схватился за аптечку, уронил её. На пол со звоном попадали пузырьки, и шустро покатились под шконки белые колёсики таблеток, словно убегая и прячась от людей, своими руками наяву, не во сне творящих самые жуткие кошмары.

Через минуту в камере было не протолкнуться. Коридорные, ОМОН, доктора, арестанты – все смешались в одну кучу. Пучеглазому вкатили несколько уколов и унесли. Наряд ОМОН, дав для порядку каждому арестанту дубинкой по горбу, покричал, показал власть и силу и тоже испарился. Наконец, дверь закрылась, клацнул камерный замок, и Дмитрий уселся у «кормушки» слушать, что делается в коридоре.

– Всё, приехали, – мрачно сказал татарин. – Теперь небось всех на кичу спустят. Скажут, довели очкастого до ручки, он и вскрылся…

В коридоре послышались шаги. Дмитрий тихонько постучал в «кормушку», и дежурный заглянул в камеру.

– Слышь, командир, будь человеком, скажи, что там слышно? – спросил Дмитрий.

– Да конкретно ваш очкарик умом тронулся, – покачал головой «вертухай». – Наш доктор говорит, что первый раз в жизни видит психа, который почти до половины сожрал собственное предплечье…

Хата ждала репрессий. Но в последующие дни, как ни странно, все было тихо, будто ничего и не случилось. Только Иван всё не мог прийти в себя. Перед глазами стоял Пучеглазый, лежащий на полу с окровавленной простыней на наполовину съеденной руке. Ночью, стоило закрыть глаза, являлись какие-то жуткие тени, которые водили его по запутанным лабиринтам, шепча несвязные речи беззубыми провалами прогнивших ртов.

«Ты наш, ты теперь наш…» – шелестели серые плащи, болтаясь на острых плечах, и костлявые пальцы тыкали Ивана в спину, подталкивая к обвалившемуся краю какой-то заброшенной могилы…

– Да, крепко пацана зацепило, – рассуждал Дмитрий, поглядывая на Ивана, который день валяющегося на шконке и рассматривающего разводы на потолке. – Тут кого хошь зацепит. А посидишь с годик-другой, а то и поболе в четырех стенах – потом хрен кукушку поправишь…