Донбасский декамерон - Олег Витальевич Измайлов

на катер переправляться на Северную сторону, проходят мимо этого массивного трехэтажного здания, которое в Севастополе нынешнем известно как Дом Москвы.

О чем, интересно, думал Владимир Зенонович, глядя из окна своего номера на памятник Нахимову прямо у себя под окнами?

О том ли, что прославленный адмирал в отличие от него, грешного, был трезвенником? Можно легко себе представить, как генерал поднимал свое тучное тело из кресел, наливал рюмку можжевеловой, подходил к окну и мысленно поднимал тост: «За Россию-матушку, и спаси нас всех, Господи».

Едва ли боевого офицера, отправленного в опалу, радовала крымская действительность. Ведь ни привычного ему порядка, ни законности, ни экономических успехов в последнем пристанище не было.

Старый вояка хорошо знал ситуацию.

Ведь Врангель, сменив Деникина на посту белого вождя, призвал и его под свои знамена, доверив службу тыла фронта. Барон давно плюнул на неизлечимый алкоголизм своего бывшего предшественника в Доброармии – не до того было. У него оставалась последняя попытка отстоять хоть клочок бывшей империи от власти коммунистов, и тут каждый офицер был на счету. Тем паче что толковых-то почти уже и не оставалось.

Строевики старой императорской армии по большой части или лежали в земле Донбасса, Северного Кавказа и Слобожанщины или подались в Красную армию.

Но хуже того: было некем пополнять армию, которая таяла как снег под солнцем в боях с многократно превосходившими белых красными армиями. Да, на пару месяцев удалось занять Северную Таврию и даже часть Приднепровья и Донбасса. Но все эти успехи давались огромной кровью.

К осени 1920‑го Русская армия вернулась в Крым полностью обескровленная. Современник, видевший все в армии своими глазами, писал: «Население категорически отказывалось давать людей в армию, и насильно мобилизованные разбегались. Добровольцев в армию Крым уже не давал.

Генерал Кутепов доносил, что “армия состоит из прибывших из Новороссийска офицеров, казаков и взятых в плен красноармейцев. Крым не дает ни добровольцев, ни мобилизованных”.

Хлеб укрывался, лошади и скот угонялись в степь, с телег и повозок снимались колеса и прятались, чтобы не нести тяжелой, разоряющей население подводной повинности. (…) “Благодарное” население не давало даже рабочих тылу, и туда приходилось отправлять взятых в плен красноармейцев для работы в портах, отказываясь от единственного, совершенно надежного пополнения, на которое серьезно рассчитывали наши совершенно потерявшие голову стратеги».

Но не это больше всего огорчало Владимира Зеноновича.

Неприятней всего было, что и на скромном пространстве Крымского полуострова власть Врангеля распространялась лишь на прибрежные поселения и города, Симферополь и Керчь.

В горах Внутренней гряды, в татарских селах, в пустынных землях севера Крыма, в еврейских и немецких хуторах, армянских и болгарских селах власть белых была номинальной. Там жили по своим законам. И хорошо знал генерал, что татары, укрывающие продовольствие и скот от его фуражиров и продотрядов, с готовностью предоставляют все красно-зеленым отрядам – так тогда именовали прокоммунистических партизан.

Более того, Евпаторийская и Бахчисарайская округи, татарские аулы над Балаклавой, прежде всего самый крупный из них – Кадыкей, по воле старейшин дают по шесть человек в отряды красных, не считая проводников. Знает генерал, что Врангель пытался найти общий язык с муллами и представителями татарских партий, но тщетно: слишком хорошо они помнят политику Деникина, отрицавшего национальную автономию для них.

То ли дело красные, эти обещают все, что угодно, – прагматики. Он сам, еще будучи командующим армией, указывал Деникину и другим умникам из Особого совещания на необходимость земельной реформы, чтобы привлечь мужика на свою сторону. Вон Врангель теперь кинулся этим заниматься, а ведь допрежь того был куда как против!

Как прижмет нужда, так на все согласишься. И на союз с петлюровцами, и на польский гонор, и на любые условия вчерашних союзников, которые по ходу Гражданской войны показали себя прагматиками почище любых большевиков.

Все высшие офицеры ВСЮР знали и понимали суть квазигосударства («образцовой фермы»), которое пытался создать в Крыму Петр Врангель. Если бы Владимир Зенонович дожил до жизни в эмиграции, то смог бы прочесть в воспоминаниях своего старого боевого товарища, бывшего обер-квартирмейстера армии у Деникина, начальника штаба 1‑й армии у Врангеля, генерала Евгения Достовалова, такие строки:

«…на печальный закат русской контрреволюции была брошена тень крымской авантюры. На долю Врангеля, этого беспринципного авантюриста и честолюбца, выпала задача ценою тысячей жизней доказать еще раз бесплодность наших попыток воскресить в России умерший старый строй и окончательно на полях Северной Таврии и в болотах Перекопа похоронить нашу белую мечту.

И когда заодно с поляками, спасая их, презиравших нас, мы воевали с русским народом, превращая в развалины его достояние, когда, покровительствуемые французами, мы пропускали на фронт и в штабы для работы германских офицеров генерального штаба, обманывая и тех и других, и когда страшной работой контрразведок мы заливали кровью несчастного населения города и села Крыма и лицемерно кричали об ужасах красного чека, жгучая боль и отчаяние охватывали сердце, но еще не было силы уйти…

Бессмысленную и недалекую нетерпимость Деникина заменили в Крыму нечистоплотные и невероятные комбинации Врангеля. Для нас стали сразу приемлемы и желанны поляки, отнимавшие у нас исконно русские земли; Махно и десятки других атаманов разбойничьих шаек, которых мы снабжали деньгами и которые грабили и разоряли население, называя себя нашими союзниками; Петлюра и самостийные украинцы, с которыми мы вели переговоры и с которыми также нужно было расплачиваться Россией; наконец, французы и одновременно немцы. В Крыму только через мой штаб 1‑й армии по приказанию Врангеля были пропущены для работы на фронте и в тылу три офицера немецкого генерального штаба.

Политика Деникина была неумной, но все же лично он был честным человеком. Врангель не имел и этого последнего ореола в глазах широкой армейской массы. В самый тяжкий для армии момент отхода к Новороссийску из глубоких эгоистических и честолюбивых побуждений Врангель нанес Добровольческой армии предательский удар в спину, много способствовавший ее окончательному разложению, когда она еще держалась у Ростова».

Как относился к Врангелю Май-Маевский, который сам пал жертвой его интриг? Да понятно, что примерно как Достовалов.

В общем, невеселые мысли посещали Владимира Май-Маевского в последний год его жизни. Да и чему было радоваться? Любимая женщина уехала в Париж, доверенное лицо, личный адъютант Пашка Макаров, и тот, подлец, оказался красным христопродавцем.

– Кстати. Это ж тот самый – адъютант его превосходительства!

– О нем расскажу после Май-Маевского.

Еще бы! Через семь лет этот самый Макаров в книжке «Адъютант Май-Маевского» об этой поре генерала напишет:

«Жизнь Май-Маевского протекала спокойно; он посещал адмирала Нюнюкова,