В лесах Урала - Иван Арамилев

— Не будет тебе, псу, ничего, — спокойно говорит хозяин. — Все равно пропьешь. Чужим людям богатство откажу, тебе не оставлю по кабакам носить. Не жди.

— Сожгу я вас, папаша. Клянусь прахом незабвенной родительницы, сожгу. Есть терпенью предел, папаша.

— Зачем при свидетелях говоришь? — спрашивает хозяин. Глаза его сухо блестят. — Случись грехово дело, в тюрьму дурака посадят.

— Все едино конец, папаша.

Митька садится на чурбан, фальшиво голосит:

Пей же, моя буйная головушка, не спивайся.Во пропое, моя буйная головушка, не печалься.Я напьюсь, напьюсь, добрый молодец, сам просплюся,С государевыми целовальниками расплачуся.

Митька икает, сплевывает под ноги.

Не по-летнему всхожее солнышко греет,Не попрежнему отец с матушкою сына любят,Соживают-то добра молодца со подворья,Наделяют-то добра молодца путь-дорожкой.Я пошел, пошел, добрый молодец, сам заплакал,Со своими родителями не простился.

Песня тоскливая.

В щели забора подглядывают соседи. Из флигеля выползают жильцы, портнихи. Хозяин окидывает людей хмурым взглядом.

— Вам чего надо? А? Ну, глядите, любуйтесь, как сыновья родителей почитают. Эх, народ-люди!

А люди не уходят. Кто-то, невидимый из-за сугроба, весело кричит:

— Митька, дай старику под девятое ребро! Уважь родителя.

Кто-то вступается за хозяина.

— Двинь его кистенем по башке, Агафон Петрович, нету законов — над родителем издеваться.

Хозяин подталкивает сына к воротам. Митька смиренно просит:

— Дай хоть трешку на опохмелье, папаша. Заказов нет, подыхаю с голоду. Эх, папаша!

Хозяин сует ему полтинник. Митька целует родительскую руку.

Глава тринадцатая

На углу останавливается господин, машет тросточкой. Очередной дремлет на козлах. Остальные сбились в тесный круг у вторых санок, слушают, должно быть, веселую сказку, гогочут. Господин машет второй раз. Я трогаю жеребца. Везу седока в Купеческий клуб, возвращаюсь на колоду. Подходят извозчики.

— Давно ездишь, малый?

— Недавно.

— Вот оно что. Ну, слезай!

Меня стаскивают с козел, начинают бить. Яростно отбиваюсь, даю сдачу направо и налево. Двое падают от моих кулаков на снег. Кто-то сильно ударяет меня кнутовищем по лбу — в глазах искры…

Подходит городовой. Извозчики расступаются.

— В чем дело? — спрашивает городовой, подкручивая усы. — Почему беспорядок?

— Новичка учим. Баловной малый оказался.

— Семейное, значит, дело?

— Так точно, — по-солдатски отвечает старый извозчик в бархатном кафтане.

Городовой ушел.

Я вытираю разбитые губы, сажусь на козлы, еду в Веселую слободу. Вечер. В переулках темно. На тротуарах, как всегда, толпы людей, равнодушных к извозчичьим делам и распрям, но кажется: все видели мой позор, насмехаются надо мной. Рассказываю все хозяину.

— Сам виноват, — говорит он, зевая, — надо было крикнуть головному. Нешто можно подавать без очереди? Другое дело, ежели барин подходит к колоде и садится в санки, — тогда вези. Барин может выбирать, кого хочет. Бывают капризные господа: то лошадь не нравится, то покрывало, дескать, грязное. Я когда-то сам ездил, был у меня пегий киргиз, ход имел страшный, любого рысака обгонял. А господа браковали: «Не хочу на пегой лошади ехать». Что поделаешь? Пришлось продать пегаша. Убыток понес. Все узнали, почему продаю коня, — не покупают. А что побили — не горюй. Битье — на пользу человеку. Нутро не повредили? Кости целы?

— Кажись, целы.

— Ничего, обойдется.

Старик говорит скучно, в желтых глазах просвечивает холодок, сухое лицо с поджатыми губами кажется окаменевшим.

Я один в полутемной каморке. Лицо вспухло от синяков, ссадин. Мысли тяжелые, злые. Ворочаюсь на жесткой постели, не могу успокоиться. Пью из умывальника ледяную воду. В голове звон.

Приехали работники. Волчок, узнав от хозяина о том, что со мной случилось, говорит:

— На каждой колоде есть старик вожак, начальник, судья во всех спорах. Надо угощать стариков. Поставь по бутылочке, обрезков, что ли, на закуску поднеси. Сухая ложка рот дерет. Задобришь стариков, пальцем не тронут.

Я пугаюсь. Сколько нужно купить водки, колбасы, чтобы стать своим на главных колодах? Первый месяц я согласился ездить бесплатно, задолжал на угощенье Волчку и Кузьме, а завтра, может, придется угощать околоточного, извозчичьего старосту, дворников и бог его знает еще какое начальство. Шагу ступить нельзя без магарычей!

— Не поставишь магарыч — бить будут, и поставишь — бить будут, — смеется Кузьма. — Новичков, особливо молодых, завсегда учат. Я скажу тебе, парень, нынче бить не умеют. Вот когда я начинал, били черт-те как здорово: и салазки бывалыча загнут, и снегу в штаны насыплют, и темную на колоде сделают.

— Жаловался?

— Ни боже мой! — отвечает Кузьма. — Кому пойдешь судачить на мир? Супротив мира один человек не устоит. В мыслях не держи, малый.

Работники всхрапывают. Я не могу заснуть. Сколько еще таких дней впереди? Не лучше ли было бы сидеть в Кочетах, хлебать горькую тюрю с квасом, чем кидаться в городской омут?

Утром, заняв у Кузьмы рубль, покупаю колбасы, баранок, сахару, подъезжаю к острогу.

Сверток принимают, переписывают. Надзиратель ведет меня в «свиданку». Огромная комната с заплесневелыми стенами и паутиною по углам перегорожена двумя барьерами, над которыми висят до самого потолка густые проволочные сетки. В одной половине, позвякивая кандалами, толпятся арестанты, в другой— родственники, пришедшие на свидание. Между барьерами шагает надзиратель. Тесно и шумно. Люди — разговаривают, припадая к сеткам, взмахивая руками, стараясь перекричать друг друга. Матери поднимают на руках детей, чтобы отцы, стоящие за двумя сетками, могли разглядеть их. Все сливается в трескучий гам, словно ветер гудит в этом окаянном майдане.

Вот показалась взъерошенная голова деда.

— Здорово, внучек! Экой ты прыткий! Опять добился свидания?

Вижу перед собой знакомое, родное лицо, живые, горячие глаза, в которых искрится радость, рассказываю о себе и не знаю, слышит ли он меня.

— Как живется, дедушка?

— Ничего, милай. Живем — не тужим. Только вот кормят худо, брюхо подвело.

— Подкармливать стану, не бойся.

— Спасибо, внучек, не забываешь. Суд еще неизвестно когда будет. Много нас — не успевают карать. Помру тут, наверно. А живой выберусь, на соболевку сходим, гусей-лебедей постреляем.

Мы говорим о Пестре, о жар-птице. Вспоминаем деревенские дела, Семена Потапыча. Дед весело улыбается, узнав о том, как я взорвал печь старосты.

— Свидание кончилось, — объявляет надзиратель.

Как незаметно промелькнуло время… Как много хотелось сказать и как мало сказано!

Глава четырнадцатая

Вожу маленького человека с птичьим носом. Объехали множество магазинов, останавливаемся у каменного особняка на перекрестке двух улиц.

— Подожди, — говорит он и скрывается в калитке. Жду два часа. Морозно. Зеленые звезды горят в вышине. Идут обозы, едут ломовики. Поглядываю на ворота, слезаю с козел, бегаю вокруг лошади, подпрыгиваю, стараясь согреться. Как долго пропадает седок! Но это верный заработок: и лошадь отдыхает, и деньги идут. Седок занял на целый вечер, — он богатый человек. О чем беспокоиться?

Из ворот выходит дворник с метлою.

— Чего стоишь, охломон?

— Барина жду.

— Какого барина?

— Да такого: серый воротник, чемоданчик в руке.

— До второго пришествия ждать будешь!

— Что ты, дядя?

— Двор проходной, — поясняет дворник, — и барин твой небось чай попивает на квартире или другого извозчика взял. Здесь вашего брата завсегда надувают.

Он пошаркал метлой по снегу и опять исчез, будто выходил-то нарочно — объявить такую неприятность. На улице тишина, только ветер чуть-чуть поет в проводах. Ждать ли еще?

Ловко провели!

Еду перепрягать. В кармане пусто. Хозяин отчитывает, обещает удержать два рубля из получки. Я молчу: кругом виноват.

Теперь боюсь подвоха. Когда седок скрывается в подъезде, не расплатившись, или обещает выслать деньги с горничной, я вздрагиваю. Опять уйдет! Опять штраф и ругань!

Дней через десять в вечернюю смену снова наскочил на меня этот человек, не заплативший денег.

«Теперь не убежишь!» — думаю я.

Была ли у него короткая память или обмануло его то, что в этот раз ездил я на Касатке, седок не чуял беды. Шутит со мной, беседует о погоде.

Долго кружим по городу. Подъезжаем к особняку.

— Обождешь.

С молотком в руке догоняю его у калитки, хватаю за шиворот.

— Ты… что, парень? — говорит он, подняв руку над головой. — Это как называется?