«Доктор Живаго» как исторический роман - Константин Михайлович Поливанов

почти дословно Пастернак приписывает своим героям, покинувшим на ближайшей к Варыкину станции московский поезд: «…связь с Москвою, тянувшаяся всю дорогу, в это утро порвалась, кончилась» [Пастернак: IV, 254].

Чета Левинсонов в «досчатом закутке, где чека проверяет и штемпелюет пропуски», получает «штамп „делегатский вагон“» [Левинсон: 191], а пастернаковские герои на вокзале в Москве «компостируют командировочные мандаты» [Пастернак: IV, 214], получают «литер в делегатский»[123] [Там же], но едут в «теплушке»:

Семье Живаго посчастливилось попасть в левый угол верхних передних нар, к тусклому продолговатому окошку под самым потолком, где они и разместились своим домашним кругом, не дробя компании.

Антонина Александровна в первый раз путешествовала в товарном вагоне. При погрузке в Москве Юрий Андреевич на руках поднял женщин на высоту вагонного пола, по краю которого ходила тяжелая выдвижная дверца. Дальше в пути женщины приноровились и взбирались в теплушку сами [Там же: 215].

Именно в такой теплушке оказывается чета Левинсонов, причем даже их место на верхних нарах у окна Пастернак «отдает» своим героям:

Однако, в составе единственный классный[124] вагон — штабной; он доступен лишь дельцам с военными командировками. Через вагон — теплушка, даже без лесенки; на ней надпись мелом: «делегатский» в щель двери протягивается чья-то могучая рука, делаю усилие, и я в теплушке <…> забрались мы не поздно и успели примоститься на верхних нарах, в углу у оконца [Левинсон: 191–192].

Сочувствующие семье Живаго соседи по очереди к поезду объясняют, почему доктору не следует даже мечтать о другом вагоне:

Это полдела, что у них литер в делегатский. Ты вперед на них погляди, а тогда толкуй. Нешто можно с такой бросающею личностью в делегатский? В делегатском полно братишков[125]. У моряка наметанный глаз, и притом наган на шнуре. Он сразу видит — имущий класс и тем более — доктор, из бывших господ. Матрос хвать наган, и хлоп его как муху [Пастернак: IV, 215].

В записках Левинсона выделялся именно такой матрос с наганом на шнуре:

Сразу становится ясным, кто будет хозяином в вагоне. То высокий парень с волчьей челюстью и тяжелым взглядом, матрос. На нем кожаная куртка, красные жандармские шнуры тянутся к кобуре нагана. Выражение жилистой силы и ненасытной жестокости; нельзя не думать, глядя на этого кронштадтца, о потопленных баржах с офицерами заложниками[126]. Грубо и презрительно третирует он все население теплушки [Левинсон: 191–192].

Там же дается мотивировка враждебности, фактически повторенная затем в «Докторе Живаго»:

Тут уместно будет объяснить, что я и вообще во всю почти дорогу непроизвольно навлекал на себя ненависть или хотя бы подозрительное недоброжелательство окружающих. Тому виной было то неистребимо столичное и «барское», что угадывалось без труда, покрой одежды, молчание, почитаемое за брезгливость, вежливость, сходившая за иронию, инстинктивное мое «отлынивание» от дровяной страды. Правда, когда мне случалось браться за работу пилой или там топором, явная моя беспомощность задевала еще обиднее[127]. Звание же профессора, прямо-таки спасительное при сношениях с властями, вызывало у попутчиков скорее недобрые чувства [Левинсон: 192].

Левинсон называет свою теплушку «катящимся острогом, общей камерой на колесах» [Левинсон: 192], хотя их спутники — не арестованные, а

мобилизованные на заготовки лабазники и приказчики с Калашниковской биржи. Возглавляет их седоусый с бравой жандармской выправкой человек; оказалось, бывший брантмейтер, <…> а сегодня командировочный, подрядчик. <…> элегантный пожарный, с выхоленными усами, член Петроградского совета и «сочувствующий» [Там же].

У Пастернака в теплушке едут конвоируемые матросом Воронюком

мобилизованные <…> привлеченные к трудовой повинности из Петрограда. Их было в Вологду на Северный направили, а теперь гонят на Восточный фронт. Не своей волей. Под конвоем. На рытье окопов [Пастернак: IV, 215].

Но и эти «мобилизованные» «заимствованы» автором из «Архива русской революции». М. Смильг-Бенарио именно так описывает подобную отправку в 1918 году в Вологду:

В середине октября 18-го года командующий 6-ой армией, стоявшей на северном фронте, потребовал от нашего комиссариата выслать для нужд армии 800 рабочих, которые должны были строить дороги и рыть траншеи. Наш комиссариат решил для этой цели использовать лиц, привлеченных к трудовой повинности [Смильг-Бенарио: 155].

Тот же мемуарист рассказывает об обманной «подмене» посылаемого на рытье окопов:

При отправке транспорта на вокзале произошла сцена, которая показывает, до какой низости может дойти порой человек. Один из отправляемых, большой крепкий мужчина, по внешнему виду купец, попросил начальника конвоя разрешить ему проститься со своими близкими, которые ожидали его на другом неоцепленном стражей перроне. Но начальник конвоя в просьбе отказал, ибо боялся, что проситель не вернется. Тогда проситель заявил, что в то время, пока он пойдет прощаться со своими родными, у поезда в качестве заложника останется его 16-летний приказчик. Начальник конвоя согласился на эту комбинацию. Купец, обещав вернуться через несколько минут, покинул перрон. Но прошел час-другой, а он все не возвращался. Мальчик стал горько плакать, прося начальника конвоя его отпустить. Но начальник был неумолим: «У меня нет времени искать теперь твоего хозяина, — сказал он, — теперь ты поедешь вместо него с нами. Я тут ни при чем, я должен доставить столько людей, сколько у меня находится в списках» [Смильг-Бенарио: 164].

Пастернак сохраняет почти все вышеперечисленные детали в истории Васи Брыкина:

История Васи была иная. Его отца убили на войне. Мать послала Васю из деревни в учение к дяде в Питер.

Зимой дядю, владельца скобяной лавки в Апраксином дворе, вызвали для объяснений в Совет. Он ошибся дверью и вместо комнаты, указанной в повестке, попал в другую, соседнюю.

Случайно это была приемная комиссия по трудовой повинности. В ней было очень людно <…> пришли красноармейцы, окружили собравшихся и отвели их ночевать в Семеновские казармы[128], а утром препроводили на вокзал для погрузки в Вологодский поезд.

Весть о задержании такого большого числа жителей распространилась в городе. На другой день множество домашних потянулось прощаться с родственниками на вокзал. В их числе пошли провожать дядю и Вася с теткой.

На вокзале дядя стал просить часового выпустить его на минутку за решетку к жене. Часовым этим был ныне сопровождавший группу в четырнадцатой теплушке Воронюк. Без верного ручательства, что дядя вернется, Воронюк не соглашался отпустить его. В виде такого ручательства дядя с тетей предложили оставить под стражей племянника. Воронюк согласился. Васю ввели