До и во время - Владимир Шаров

Она помогала этим кружкам родиться, но редко знала, как они жили дальше. Некоторые из них умирали сами собой или стараниями полиции, но большинство выживало, революция была живым деревом. Они плодились и размножались когда делением, когда почкованием, когда еще Бог знает как, они смешивались и дробились, ветер разносил их споры, извините, Алеша, за невольный каламбур, по всей империи, и везде они пускали корни. И жили они по-разному, иногда сила их в корнях и была, то были самые осторожные, дальновидные; другие, наоборот, стремились к свету, к солнцу; в безвестности, в тени они сразу хирели, вяли, эти шли в ствол, ветки; были и третьи, обычно крошечные и никому не известные группки, которые вдруг в один день расцветали каким-нибудь невиданным взрывом, ярчайшим терактом, но век их был короток, они сходили и гибли так же скоро, как подснежники. Кстати, Алеша, в Сибири тела убитых, что сотнями находят по весне, когда стает снег, тоже зовут „подснежниками“.

И всех: отчаянных и выдержанных, бесшабашных, расчетливых, просто хотевших покрасоваться, всех их она любила до дрожи в ногах, до судорог и спазмов. Дело в том, что многие, очень многие из них были ее любовниками, и ни одного из тех, кого она любила и кто любил ее, она не забыла, не вычеркнула из своей памяти. Часто для них ночь с ней была последней ночью с женщиной, утром они должны были идти метать бомбу или стрелять из револьвера в какого-нибудь министра; бывало и наоборот: испуганные и затравленные, в холодном поту, они прибегали к ней в дом сразу после покушения, и она укрывала их иногда на целый день, иногда лишь на несколько часов — больше было опасно, но все равно, уже взяв грех на душу или еще не поставив крест на собственной жизни, когда они приходили к ней, он и она знали, что пути назад нет. Они были обречены, и она, бывшая их крестной, на этом крестном пути теперь, когда они его кончали, как бы благословляла их на смерть своей любовью. И дальше они столько времени, сколько им еще было отпущено, думали не о конце, не о том, что вот они умирают такими молодыми, и даже не о партии и революции, а только о ней, де Сталь, о том, что она была в их жизни и, значит, все правильно».

Первые лет десять де Сталь ограничивалась тем, что давала на революцию деньги да изредка в особо экстренных случаях кров и убежище, то есть в соответствии с формулировкой устава о членстве в РСДРП, данной еще Мартовым, оказывала партии личное содействие. Однако потом, разобравшись в мешанине революционных групп и организаций, она прочно примкнула к социал-демократии, позднее к ее куда более серьезному и решительному большевистскому крылу. В 1904 году она с радостью подчинилась теперь уже ленинскому уставу и рядовым бойцом вошла в одну из пятерок, на которые партия делилась.

Ей всегда в жизни не хватало риска, самой жизни, она вообще была ненасытна и в людях и в любви, может быть, потому Бог и дал ей в итоге не одну, а три долгих жизни. Так вот, состоя в своей пятерке, она безотказно брала на себя любые задания партии — ей не надо было объяснять значение дисциплины для подпольной организации — и, как было написано в ее закрытой партийной характеристике уже после семнадцатого года, ответственно и блестяще выполняя опаснейшие поручения, проявила себя инициативным, беззаветно преданным делу пролетариата бойцом. Много раз она была курьером, перевозя из Финляндии и Швеции листовки, газеты, деньги; она с легкостью играла роль богатой русской помещицы, так как и вправду ею была. Она была молода, красива, остроумна, одевалась дорого, с чисто парижским шиком и, конечно, на границе не вызывала ни малейших подозрений. Ленин позднее, после Февраля, шутил, что будь де Сталь тогда с ними, большевикам не нужно было бы никакого немецкого вагона: в своем багаже она могла оптом провезти хоть всех революционеров.

Однако на шведской границе она в конце концов примелькалась, и партия решила, что лучше, если на время о де Сталь здесь забудут. Пока же использовать ее на юге, в Одессе и Закавказье. Она и сама давно собиралась посетить Тифлис, там было несколько знакомых по Москве семейств, звавших ее; помнила она и что в Грузии живет ее сын, которого она не видела с рождения, то есть ровно двадцать пять лет. Партия сочла, что знакомства наверняка пригодятся, и она даже написала Игнаташвили, что, возможно, приедет, но ответа дождаться не успела; через два дня первым же поездом ей пришлось выехать в Новороссийск. В Тифлисе только что группа боевиков совершила успешный налет на отделение Российско-Кавказского банка, экспроприировав на нужды революции несколько сот тысяч рублей, и задача де Сталь состояла в том, чтобы вывезти из Грузии руководителя акции, известного среди большевиков под партийной кличкой Коба.

По плану она должна была снять на себя и на своего спутника каюту первого класса на пароходе «Эльбрус» акционерного общества «Кавказ», плавающего по маршруту Батуми — Поти — Сухуми — Новороссийск. Предполагалось, что в ее каюту Коба заберется через иллюминатор по подвесной лестнице прямо из лодки, когда пароход будет стоять на внешнем рейде Поти. А дальше они, не вызывая никаких подозрений, спокойно проследуют до Новороссийска.

В случае возникновения непредвиденных обстоятельств она могла рассчитывать на помощь капитана «Эльбруса», который был из сочувствующих, хотя, как было сказано ей на инструктаже, принять прямое участие в операции он, по всей видимости, откажется. Зато на корабле есть матрос, старый член РСДРП, на него она может полностью положиться; матрос должен подойти к ней сам и назвать пароль. У операции был и запасной вариант: если бы в пути выяснилось, что полиция предупреждена и Кобу в Новороссийске ждут, они должны были сойти в Сухуми, нанять местных проводников, предпочтительнее абхазов и, перевалив горы, выйти к Нальчику.

В Батуми проблем не было: она вовремя успела в город, взяла каюту, прямо созданную для их целей, — иллюминатор был лишь тремя метрами выше ватерлинии. Однако, как часто бывает, когда дело начинается чересчур гладко, дальше пошли неприятности. В Поти штормило, шел проливной дождь, и хотя капитан, рискуя вызвать гнев пассажиров и недовольство компании, задержал отплытие на два часа, лодка с Кобой так и не появилась. Напрасно де Сталь, стоя на палубе, через бинокль высматривала берег между этими двумя стенами воды, лодки нигде не было, да и будь она, разглядеть ее было бы невозможно. Лодку де Сталь заметила только тогда, когда пароход уже снялся с якоря и поворачивал в сторону открытого моря; ветер на минуту разорвал тучи, дождь прекратился, и она увидела одновременно две лодки: в первой, выбиваясь из сил, греб в сторону корабля молодой грузин, судя по всему, как раз Коба, а ее настигала другая, с тремя краснококардниками.

Грузин явно не успевал добраться до корабля, очевидно, он это тоже понял, потому что последнее, что она рассмотрела сквозь опять хлынувший дождь, было — как он прыгнул за борт. Не только она, но и капитан видел финал погони; удрученный, он спустился на палубу, где стояла де Сталь, и сказал, что грузину не выплыть, в холодном мартовском море он не продержится на воде и пяти минут — погибнет от охлаждения. Все же ей удалось умолить его застопорить машины и подождать хотя бы полчаса: вдруг грузин чудом выплывет. Они простояли не полчаса, а вдвое больше, оба, давно потеряв всякую надежду и просто не решаясь поставить точку, сказать себе, что их товарища уже нет в живых. Наконец капитан приказал выбрать якорь, и тут, прямо на том месте, где он должен был показаться из воды, они увидели медленно дрейфующее тело. Палуба из-за дождя была пуста — только она, капитан да тот матрос, что должен был помочь переправить Кобу в Новороссийск, он и подцепил его багром, подтащил к борту и вдвоем с капитаном поднял грузина наверх.

По всем признакам Коба был мертв. Они долго, едва не ломая ему грудную клетку, делали массаж сердца, искусственное дыхание; вода, которой он нахлебался, из него вышла, но сколько они ни прикладывали зеркальце в губам, оно не запотело. Еще когда матрос цеплял его тело багром, она вдруг вспомнила, что у Кобы есть, кажется, и другой псевдоним — Сталин, так его в Петербурге кто-то даже называл. Сейчас, когда он лежал перед ней на палубе мертвый, она поняла, что это ее сын.

Это был ее сын, которого она ни единого раза не приложила к груди; слезы вместе с дождем текли по ее лицу, она смотрела на него, на своего сына, которого видела всего дважды — родив и теперь, когда он только что умер. Она не знала ничего из его жизни, как он прожил ее, лишь могла, раз была послана его прикрывать, догадываться, что революция соединила их, свела вместе. Революция вернула ей его, но вернула не для жизни, а чтобы она, мать, закрыла ему глаза.

Она думала: приходило ли ему хоть раз в голову, что, может быть, он пошел в революцию именно для того, чтобы вернуться к матери, считал ли, что революция единственный путь к ней; она хотела ему сказать, что это не так, что она приехала к нему не только как к товарищу по партии, нет, она давно без него скучала, жалела, что не оставила его себе, не поселила с детьми Федорова; ей все это надо было ему сказать, ей было все равно, слышит он ее или нет, она должна была сказать ему, что они вместе. Она хотела, чтобы его последнее тепло ушло в нее и чтобы он, прощаясь с земной жизнью, был согрет ее теплом, теплом матери, которое знал только, когда был в ее утробе.