SoSущее - Альберт Егазаров

особо резонабельных особей и вместе со своими лохаторами приставлял к механическим бандитам. Вскорости, перейдя под сильную солнцевскую крышу, они выдавили вначале Кадума, потом еще одного мудилу с Киевского и уже стали присматриваться к чеченской паутине казино и ночных клубов, как… — Платон опять рассмеялся, — да, почти американская сказочка, но это только вторая часть трилогии, а третья. Третья — это не Америка. Наш бывший ботаник после того, как приземлился в машине Кадума, видно, перенял вместе с красной эмалью и замашки ее хозяина. В общем, мужа своей бывшей жены он решил обмакнуть[102]. Но заказ на макалово разместил неудачно. Сэкономил, как водится, на специалистах. Любителей взял от Трех вокзалов. Беднягу, конечно, с грехом пополам обмакнули, но подрядчики, знамо дело, засветились, а потому решили сдать и его самого.

— И что? — Рома, кажется, увлекся российской «финансиадой», поскольку его сосало повлажнело и вытянулось вперед.

— И все. Конец Лоханкина был неминуем. Хош в подвале на Петрах, хош в собственной спальне с паяльником в анусе, но… — Платон выделил контрапункт и продолжил, — здесь в его судьбе появляется добрая фея… — Онилин столь эффектно протянул слово фейЯ, что Рома, конечно же, правильно среагировал на ребус наставника.

— Без вас, Платон Азарович, кажется, ни одно доброе дело в этой стране не делается. Всем-то вы помогаете, скольких спасли, а сколько наставили, и откуда силы берутся? — Опустошая обойму комплиментов, Рома как-то странно, очень холодно и внимательно заглядывал в глаза наставника.

— Богг силы дает, и Она, конечно… Ну так вот, — впитав в себя весь заряд источенной недососком лести, продолжал рассказ Платон, — …он ко мне и попал. Проверял я его на лотереях, потом в инвестиционном фонде задействовал, на АВВЕ обкатал, ну а потом… — Еще одна, явно рассчитанная на поддержку пауза, но у Ромы вариантов не было, оставалось положиться на чутье.

— Неужели?! — воскликнул он с видом Архимеда.

Сработало…

— Да, изобретать моя очередь пришла. Вскорости лохатор Васисуалия был установлен на м-моей Башне, — низким, насколько позволяли неприятные режущие гармоники в его голосе, заключил Платон, сильно, будто бы во гневе сжимая губы на «м-моей».

— И он до сих пор… э-ээ, изобретает? — вовремя спохватился Рома, едва не впав в откровенную, а потому и опасную лоховщину.

Платон неожиданно рассмеялся и подчеркнуто добродушно сказал:

— Изобретает, как видишь. И Башня стоит. А ты сам не хочешь ли приобрести у него лохатор с инвертором?

— Да мне ни к чему пока.

— Пока, мон ами, быстро кончается. Оглянуться не успеешь, а лохос тут как тут лопочет.

— И что, инвертором его? — поддержал учителя Рома.

— Инвертором, инвертором, — голосом сплетницы пропел Платон и ткнул ученика в самую сердцевину его недоразвитого лоховища.

Они вернулись в обеденный зал. Раздача халявы уже началась. Все, за исключением арканархов, встали в общую очередь с алюминиевыми мисками и кружками. Товарисчи из красно-коричневых были, очевидно, ошарашены — что-что, а фуршет на олигархических тусовках был всегда самый изысканный, где бы он ни проходил: в Георгиевском зале Кремля, бывшем цеху заброшенного завода, на развалинах крепости или в бомбоубежище, на борту крейсера, в парке Ливадийского дворца и даже на Северном полюсе — везде и повсюду, чему бы ни была посвящена тусовка, еда присутствовала отменная, о которой лохос, даже со знанием о шести карманах и вожделенной мечтой о них, не мог и помыслить. И не в стоимости корзины было дело, а в духе церемониального потлача, когда эксклюзивное уравнивалось с простым, когда тертым жемчугом посыпали яичницу, зажигали свечи из цельного янтаря и порционно, каждая корка в фантике из золотой фольги, выдавали черный хлеб. Но то, что происходило на раздаче сегодня, очевидно, настолько выходило за рамки представимого, что главный хроникер-антагонист тримальхионовых пиров Пронахов, судя по его напряженному лицу, судорожно подыскивал какую-либо версию антинародного мифа. Если предыдущие филиппики хоть в какой-то мере скрашивались кулинарным опытом, то сегодняшняя халява ни на мем, ни на шин, и даже ни на крошечный йод не уклонялась от скудной примордиальной традиции, о чем, наверное, и шептал в Пронахово ухо исследователь ее приполярных областей бородач Негуд. Манная каша, политая красным киселем, и чашка молока — вот и все угощение — на таких фуршетах не всклокочешься.

Группа артизан противоположного лагеря с четко очерченной обидой на лицах кучковалась у стопки лотков, не решаясь, видимо, вступить в огражденную зону раздачи. Завидев Платона с учеником, от кучки отделилось несколько человек и, в секунду сменив кулинарную озабоченность на преувеличенное подобострастие, деятели искусств устремились к патрону. Понятно, что действительному хранителю церемониальных начал, епископу северо-восточного локуса и олигарху пятого начала, не с руки было выслушивать в данный момент замаскированные под просьбы восторги. Выставив спереди от себя повелительную длань, он невидимым форштевнем решительно разрезал кучку артизан и, взяв поднос с приборами, направился к источнику халявы.

Его мюрид, выдержав испытующие взгляды пропазиционеров[103], двинулся вслед за учителем. Пробираясь к конвейеру, он едва не сбил какого-то седого большеголового ооцита без видимых знаков различия. В желтой курточке с большим набрюшным карманом, грубо зашитым суровой нитью, и небрежно повязанным платком в горошек, тот разглядывал что-то у себя на груди, а его рот источал произвольно нашинкованные слова, складывая их то ли в детские считалки, то ли в древние магические заговоры-обереги. Загадочный вид пожилого бормотуна в коротких штанах и усеянных звездными дырочками сандалиях настолько озадачил молодого недососка, что он стал про себя повторять сказанные этим бардом слова. У него получилось примерно следующее:

Если звезды на пуговицах

Отмолочены молнией

И отзмеены серпами.

Не звездите, вовечен я

В серпантинах столетия.

Рома обогнул старика и коснулся Платонова плеча. Наставник обернулся, Рома хотел задать вопрос, но услышал, как из него вместо вопрошания выталкиваются слова бормотуна «не звездите… отзмеены… отмолочены молнией».

— Э-ээ, понятное дело. Воздвиженского наслушался, — поставил диагноз Платон, — а ведь говорил я в свое время, что от этих проэтов[104] вреда больше, а пользой не воспользуешься, — заключил церемониарх, чувствуя уже не только в недососке, но и в себе первую цепочку делений проэтического вируса из отряда плеоназмов. — Кончать надо с проэтами этими! — пытаясь стряхнуть наваждение, почти выкрикнул он, но сразу за восклицательным знаком к нему пришло понимание, что вирус только окреп «с проэтами этими», а Воздвиженский, хотя и вздрогнул при нешуточной угрозе, поймав окончание фразы, не преминул тихо в кулачок хихикнуть.

Универсальный императив «пора кончать» все-таки помог. По-крайней мере они молча наполнили свои емкости молоком и кашей с киселем и также