Из зарубежной пушкинианы - Фридкин Владимир Михайлович

Вот единственное, как бы вскользь, упоминание о дуэли в донесении де Баранта от 6 апреля 1837 года. Пушкина уже нет в живых, д’Аршиака под благовидным предлогом посол отослал в Париж еще 2 февраля, Дантеса судили и выслали из России 19 марта, а 1 апреля за ним последовали его жена Е. Н. Гончарова и приемный отец Геккерн. Вот перевод этих строк: «Неожиданная высылка служащего г. Дантеса, противника Пушкина. В открытой телеге, по снегу, он отвезен, как бродяга, на границу, его семья не была об этом предупреждена. Это вызвано раздражением императора». Вот и все, и больше ни слова о дуэли, как и вообще нет больше упоминаний о Пушкине за все эти годы переписки посла. Эти строчки из подлинного архива де Баранта почти дословно совпадают с тем, что цитирует Щеголев в своей книге. В пятом томе бумаг, изданных Клодом де Барантом, эти строчки повторяются слово в слово. Видимо, чувствуя необходимость разъяснить этот отрывок и выразить свое отношение, внук посла уже от себя лично в подстрочнике сделал к этому отрывку следующее примечание: «Он был французским офицером, служившим в России. Его приемный отец де Геккерн — посол Голландии в Санкт-Петербурге. Дуэль была вызвана ревностью Пушкина, свояка Дантеса. Достойно сожаления, что барон Дантес убил Пушкина, знаменитого писателя России». Вот и все.

Удивительно также, что ни в рукописях Баранта, ни в их издании 1895 года нет ни одного упоминания о Лермонтове, о дуэли Эрнеста де Баранта с Лермонтовым. Уж эта история непосредственно касалась обоих дипломатов, отца и сына, а о ней нет вообще ни одного слова. Нигде в архиве нет упоминаний о Вяземском, Жуковском, Тургеневе, Козловском… А ведь с ними де Барант общался не менее часто, чем с министрами и послами. Между тем имя министра Нессельроде встречается в архиве 247 раз, императора — более 300 раз, Пальмерстона — 170 раз, Поццо ди Борго — 40 раз; бумаги содержат 22 короткие записки м-м Рекамье… Сотрудники библиотеки по моей просьбе тщательно проверили картотеку: других документов де Баранта в архиве министерства иностранных дел Франции нет.

Если сопоставить все эти факты, то напрашивается только один вывод. Писатель, историк и дипломат де Барант, видимо, не смешивал эти три рода своих занятий. Возможно, он вел личный дневник не для посторонних глаз, в котором нашли отражение его впечатления о культурной и общественной жизни России. Либо эти записи впоследствии были утеряны, либо и по сей день хранятся у потомков.

На этом месте Георгий Михайлович прервал меня и сказал: «Дневник или бумаги де Баранта надо искать у его потомков. В Париже живут Шательпероны. С одним из них, сыном полковника Шательперона и внуком де Баранта, я говорил по телефону. Это от него я узнал, что его отец продал пистолеты, когда нуждался в деньгах. В Париже живет маркиза де Рокморель, праправнучка де Баранта. С ней я встречался, она мне много рассказывала о семье». Я вздохнул. Времени на эти поиски у меня уже не оставалось.

Было еще не поздно, и Георгий Михайлович предложил немного прогуляться. Он был превосходным гидом, знал и любил Париж.

Гуляя, мы дошли с ним до станции метро Пале Руаяль. Прежде чем разъехаться в разные стороны, мой гид предложил мне зайти во «второй Лувр». Так он называл расположенный за Лувром большой антикварный магазин. Собственно, это не магазин, а длинная цепь антикварных лавок, точнее, музеев, в которых художественные и исторические ценности продаются за большие деньги. Витрины предлагают приобрести личную посуду Наполеона III, прижизненный портрет Людовика XVI, кресло Мюрата, подлинные рукописи, афиши и воззвания времен Великой французской революции… Георгий Михайлович сказал, что богатым людям сейчас выгодно вкладывать деньги в такие вещи: франк падает, а цены на антиквариат растут. И очень часто национальные реликвии переселяются за океан, в квартиры толстосумов.

Витрины напомнили ему судьбу некоторых пушкинских реликвий. Георгий Михайлович рассказал, что его тетка Софья Павловна Воронцова-Вельяминова владела бриллиантовой брошью, доставшейся ей от ее прабабушки Натальи Николаевны Гончаровой. Эта брошь изображена на известном портрете Натальи Николаевны работы Гау. Потом Гау нарисовал ее по памяти с той же брошью, когда она была уже Ланской, и принадлежность портрета удалось окончательно определить благодаря этой же броши (оригинал портрета находится в коллекции Сергея Лифаря). Впоследствии брошь украли, а обстоятельств кражи Георгий Михайлович не помнит. Несколько лет назад Георгий Михайлович подарил Пушкинскому дому-музею на Мойке единственную принадлежавшую ему семейную реликвию — печатку Натальи Николаевны, подаренную ей Пушкиным. Рассказав об этом, Георгий Михайлович добавил: «Все, что связано с именем Пушкина, принадлежит России, и слепой случай не должен быть властен над этим».

В начале мая 1982 года я улетел домой. А в конце года, 20 декабря, в Париже скоропостижно скончался Георгий Михайлович. Узнал я об этом не сразу. Еще в конце декабря я получил от него открытку, новогоднее поздравление. Открытка эта шла, как свет от погасшей звезды. На открытке была фотография с картины Белотто «Флоренция, река Арно и мост Веккио». Георгий Михайлович писал: «Дочка получила во Флоренции новую хорошую квартиру. Нашу любимую Флоренцию Вам и посылаю». Он любил этот итальянский город еще и потому, что в нем жили его внуки, хорошо говорившие по-русски.

* * *

Судьбе было угодно, чтобы история с пистолетами де Баранта имела продолжение. В марте 1988 года мне удалось побывать в Амбуазе, в Музее почты, куда пистолеты попали по завещанию покойного месье Поля. На втором этаже старинного особняка на улице Жуайе, 6, я их увидел под стеклом витрины. Рядом лежала небольшая книжка, изданная во Франции в 1950 году. Это был французский перевод «Станционного смотрителя» («Le Mâitre de Poste»). И я еще раз вспомнил рассказ Георгия Михайловича. Вот только насчет пуль он, оказывается, ошибся. Директриса музея рассказала, что старые пули, хранившиеся в ящике, были слишком малы и не подходили к стволу. Их заменили новыми, большего калибра. Таким образом, ни старые, ни новые пули не были оригинальными. В 1989 году во время визита Михаила Сергеевича Горбачева во Францию президент Миттеран передал эти пистолеты для временной экспозиции у нас в стране. И пистолеты де Баранта отправились из Парижа в Ленинград, т. е. проделали тот же путь, что и сто пятьдесят четыре года назад. Недавно я видел их на Мойке, в последней квартире Пушкина, рядом с витриной, где хранятся белая перчатка и черный простреленный жилет поэта.

Графиня из Висбадена

Я лежу на больничной кровати. Высоко подняты подушки. Клотильда сидит на стуле передо мной. Мне кажется, что она смотрит не на меня, а на выползающие из-под одеяла шланги катетеров. Шланги похожи на красных змей, — по ним уже сутки течет моя кровь. Из реанимации меня привезли рано утром. А вечером из Висбадена приехала она. В руках у нее были розы нежного бледно-оранжевого оттенка. Она поставила их у изголовья на столик, где стоит телефон. И сейчас, не видя их, я слышу их слабый тревожный запах. Он напоминает, что уже середина июня, и на воле, в лесу под Дармштадтом, цветут каштаны и сирень, а на зеленой лужайке под нашим окном среди белых дачных кресел прыгают черные дрозды.

Клиника, в которой меня накануне оперировали, во Франкфурте, в десяти минутах ходьбы от вокзала, на другой стороне Майна. От вокзала мы шли пешком, и жена сказала, что времени еще много, и мы присели за столик уличного кафе на Кайзерштрассе. Был жаркий тихий день. Вечером эту улицу узнать нельзя: сексшопы, порнофильмы, нагло подмигивающая цветными лампочками дешевая реклама и у дверей зазывалы восточного типа и бандитской внешности. Из дверей пивных тянет голубым дымком жареных сосисок, а ветер разгоняет по тротуару окурки и смятые бумажные стаканчики. А сейчас от ночной жизни не осталось и следа. По умытому и обогретому солнцем тротуару шли беспечные люди в шортах и открытых платьях, родители везли в нарядных колясках детей. Напротив нас на середине улицы стояло пианино на колесах в шинах. За походным инструментом сидел молодой человек, длинноволосый, тонкий, в белой рубашке «апаш» и играл Шопена. Рядом с ним на тротуаре стоял черный цилиндр, в который прохожие бросали монеты. Начинался летний праздничный день. А со мной вот такое несчастье, и операция назначена на следующее утро.