Пандемия (СИ) - Евгений Ермаков

Человека привязали за руки к подобию колоды, вынесли розги в высоком ведре.

Соломенцев откровенно смаковал процесс.

-Хорошие розги, вымоченные в рассоле. То, что надо!

Антон обернулся на него. У фанатика горели глаза. Предвкушение его заводило всё больше.

Вышел какой-то сморщенный низенький человечек в скромном плаще и со свитком в руках. Остановился возле наказуемого, стоявшего на коленях.

-За разжигание бунтарских настроений в тюрьме нижнего города, несоблюдение внутреннего распорядка и неподчинение официальной власти, - акустика в зале была отличной, к тому же, в камере Антона внезапно ожил скрытый динамик, транслировавший речь. Антон вздрогнул, оглядывая стены, но динамика не заметил. - заключенный номер 34740 приговаривается к ста ударам розгами и месяцу одиночного изолятора. Приговор одобрен эфором Автоликоном...

Антон содрогнулся. Тридцать четыре тысячи человек, прошедших через тюрьму! Возможно ли это?

-Жестоко, жестоко. - заохал Соломенцев. - Но справедливо. Изобьют до полусмерти, затем в карцер. Будет сидеть там голый целый месяц. А температурка в карцере ненамного выше нуля, да-с. Если и выйдет из одиночки, охота бунтовать у него пропадет навсегда...

Палачи, хакая, неспешно, широко замахивались розгами, попеременно поря несчастного. Прутья, свистя в воздухе, оставляли на его теле длинные мокрые полосы. Человек, зачитывавший обвинение, ушел из светового пятна в темноту и отсчитывал оттуда количество ударов.

Периодически они останавливались, макали розги в воду и продолжали. Когда появилась кровь, наказуемый застонал. Соль начинала жечь раны и страдания его усиливались.

-Прекрати, звери! - внезапно закричал кто-то визжащим фальцетом далеко слева. Антон узнал голос Борисова.

-Девятнадцать! Двадцать! Двадцать один!

В дальней левой камере колотили по решетке, издававшей звон. Эффекта это не имело ровным счетом никакого. Казнь продолжалась.

Спина несчастного превратилась в сплошную кровавую раной, но он все еще держался. После пятьдесят четвертого удара он завалился на бок у колоды. Палач слева прервался, поставил его на ноги и порка продолжилась. Вскоре он упал снова, но несчастного уже не поднимали, пороли лежачего, покрывая кровавыми полосами подставленные ударам бок и ноги.

Антон лежал на койке лицом вниз, зажав руками уши, но усиленный динамиком, лишенный эмоций голос продолжал монотонно считать удары. На заднем плане были слышны хаканья, свистящие удары розгами и стоны несчастного.

-Семьдесят два! Семьдесят три! Семьдесят четыре!

После сотого удара все кончилось, верхний свет приглушили. Показательное наказание закончилось.

-В мясо избили, в мясо... - смаковал ученый, подпрыгивавший от возбуждения у решетки . - Да, с розгами они обращаются мастерски...

-Господи, да вы же человек! - вспыхнул Антон. - Как вы можете это одобрять? Вам не совестно?

-Понятие совесть осталось где-то там, в прошлой жизни . - равнодушно ответил сокамерник. - В Новой Спарте существуют лишь чисто практические интересы, прикладные знания. Совесть, знаешь ли, мешает выжить! Что, думаешь, меня не наказывали? Дважды-с. Десять ударов и двадцать. За нарушение дисциплины. Руки не сложил за спиной, когда в уборную ходил. Приказ не расслышал, задумался. Да-с... Ты это поймешь с годами... Ты так молод, Антон. Сколько тебе? Двадцать один, двадцать три?

-Двадцать два.

-Чудный возраст! Если бы у меня был сын, ему было бы столько же! Да вот сгоряча уговорил жену сделать аборт, так и не обзавелся наследниками!.. Впрочем, пустое...

-Но почему вы не боретесь за свои права? Жить в таких условиях, это же ниже человеческого достоинства!

Соломенцев горько усмехнулся.

-Юноша, ты столь наивен... Во первых, бунтовать здесь чревато: к тому же, я считаю, что мое заключение это проверка на лояльность. Я хочу показать, что все еще поддерживаю ареопаг. Да, скоро они поймут, что я заслуживаю большего и падут мои оковы! Я верю в это!

Соломенцев внезапно замолчал и, сопя, полез к себе наверх . Видимо, воспоминания о сыне что-то затронули в его очерствелой душе...

Антон почти не спал, хотя поздно вечером практически весь свет отключили и тьма наступила почти кромешная. Где-то под куполом Арены горело несколько ламп, но света они давали меньше, чем Луна в безоблачную ночь.

Он ворочался, слушал храп на верхней койке. Антон так и не уснул в эту ночь. С Борисовым, конечно, было бы неплохо наладить контакт. Но как? Его камера была слишком далеко, у прохода к техническому блоку и грузовой платформе. Чтобы с ним переговариваться, нужно было кричать во весь голос. Между тем мимо камер вальяжно прохаживались надзиратели - до полуночи те самые, что проводили показательную казнь. Ночью их заменили двое других. Когда перед отбоем Антон попробовал было выяснить, кто еще находится в камерах нижнего яруса, попытался докричаться до Борисова, к его камере почти сразу же подошел рослый детина и молча показал ему плеть, свернутую в петлю. Громко разговаривать в Клоаке запрещалось. Переговариваться с другими узниками и тем более.

Глубокой ночью он различил в тишине какой-то смутно различимый говор- люди негромко переговаривались, кто именно, он вновь не понял, говорили слишком тихо. Антон встал и подошел к решетке, прислушиваясь. Тут он услышал в темноте шорох, и мимо камеры мелькнула знакомая тень: надзиратели патрулировали тюрьму круглосуточно. Тень прошмыгнула в сторону камеры Борисова. Говор резко прекратился; затем - лязг двери, жужжание электрошокера, вскрик и снова тишина.

Утром наступило, как только включили весь верхний свет. Начинался новый день; для узников он не предвещал ничего хорошего. Проснулся, подпрыгивая на койке, Соломенцев. От его напористых движений труха из матраса вновь посыпалась вниз. Антон встал и подошел к прутьям решетки. Периэк катил к камере давешний чан на колесиках; наступило время завтрака.

На завтрак здесь подавали какую-то отвратительную кашу, навроде сечки, сваренной на воде. Вкус каши был не лучше вчерашней баланды, но Антон заставил себя проглотить несколько ложек, прислушиваясь к отчаянно протестовавшему против такой еды желудку. Настроение было паршивое. А вот экс-профессор веселился.

-Веселее, молодой человек! Ты все еще жив! Чем не повод для радости!

Антон хмуро глянул на него, увлеченно работавшего ложкой и с шумом втягивавшего в себя прогорклую кашу, но отвечать не стал.

Зато после завтрака был неожиданный сюрприз - узников поодиночке под конвоем отвели в уборную, где помимо нескольких грязных писсуаров стояли умывальники; в кранах текла тонкой струйкой ледяная вода. В дальнем углу была душевая кабинка. Неожиданное открытие!

По пути в уборную Антон миновал ряд камер, две из которых были заняты - ближе к концу коридора в одной из них находились Борисов и Штерн, что-то приглушенно обсуждавших между собой, в другой лежал на верхней койке лицом к стене Горячев. Оба вскинули головы на проходящего мимо Левченко, хотели что-то сказать, да осеклись при виде надзирателя. Избитые, осунувшиеся, оба в нелепых мешках с прорезями. Горячев даже не отреагировал на проходящих мимо людей.

Антон умылся, немного взбодрившись. Отчаянно хотелось поговорить с ребятами, но при надзирателе это было невозможно. Идя обратно, он снова кинул взгляд в их камеру, и сердце тревожно сжалось - в камере был лишь один Борисов. Он снова исподтишка взглянул на Антона, и не решился что-либо сказать ему. Всё и так было ясно. В соседней камере все так же лежал на верхней койке Горячев.

- Если вакцину будут на них тестировать, - сообщил сосед Антона по камере. - то им еще повезло, ведь с теми, на ком пробуют новые образцы, обращаются чуть лучше, чем с остальными. Берегут. Они нужны в хорошей форме, ведь им предстоит вынести очень многое...

Антон вздрогнул. Похоже, это предстояло и ему.

Соломенцев, на которого после еды снизошло хорошее настроение, решил показать Антону свой монументальный труд. Он залез в кучу тряпья и вытащил оттуда две большие пухлые тетради, большей частью исписанные карандашом.

-Вот, видишь, - провозгласил он гордо. - Мои труды. В виде исключения мне высочайше дозволено заниматься ученой работой... Но это не медицина... - он зашелестел записями. - Смотри! - он ткнул одну тетрадь Антону под нос. Страницы были убористо исписаны неразборчивыми каракулями.

-Что это такое? Мемуары?

-Нет-с! Конституция Новой Спарты! Подробный, титанический труд! Здесь же, в начале, административный кодекс, в первой тетради уголовный, а так же даны мои рекомендации относительно ужесточения режима... В Новой Спарте слишком мягкие наказания, надобно пересмотреть! Как ты видел вчера, народ пытается бунтовать! О, если бы мне дали возможность, я бы все исправил! - Он упивался своими мечтами так, словно бы надеялся в скором времени выйти на свободу.