Земной крест - Ким Балков

мало-помалу уходить из нее, растворяться в воздухе. А может, не растворяться — заполнять его?.. Дедыш на какое-то время растерялся и хотел бы прекратить это из души ухождение томительного и горького, но скоро понял, что не властен поменять тут что-либо. Ведь и он часть сущего, и не ему ломать установленное. Впрочем, понял и другое: в пространстве заключено немало от людских тягот и страданий, и то, что исходило от него, не могло быть сколько-нибудь заметно в сравнении с сущим.

13.

Это были лучшие минуты в его жизни, и он верил, что они вернутся. А как же иначе? Как же иначе остановить руку убийцы или насильника? Что ему сидение на нарах хотя бы и долгое? Досадное недоразумение. Амбал до сих пор помнит, как в последний раз при его участии их подвели к каменной стене, которую почему-то называли стеной молчания, хотя какое уж тут молчание, те, кого ставили к стене, чаще отчаянно ругались, точно бы пытаясь тем самым заглушить в себе страх. Но нередко и плакали, обращались с мольбой к тем, кто находился по другую от них сторону. Правда, таких было мало, обреченные понимали, плачь не плачь, это ничего не изменит, из дальнего далека пало: Москва слезам не верит. Она и нынче им не верит, она, пожалуй, вообще никому не верит, разве что собственному суждению о жизни. Однако ж те, кого теперь подвели к каменной стене, не ругались, не плакали. Их оказалось пятеро, слабых, изможденных, удивительно похожих друг на друга даже и не тем, что пребывали в душевном состоянии ожидания смерти, одинаковом для всех, хотя, конечно, такое пребывание не могло не сблизить, не сделать их похожими, но тем, что отличало только этих, пятерых, кому сейчас зачитывался приговор. Впрочем, приговор ли в том смысле, в каком привык к нему относиться Амбал? Нет, зачитывался не приговор, а нечто быстрое и необязательное, раздражающее всех, кто присутствовал при казни вынужденно или в согласии с собственным убеждением, а еще и самих обреченных. Они с недоумением переглядывались и словно бы спрашивали, что творится и для чего нужно зачитывание какой-то казенной бумаги, вроде бы и относящейся к ним, к их прошлым деяниям, и в то же время не относящейся. Все, о чем там говорится, происходило наверняка не с ними, с кем-то еще, с людьми, возможно, опытными и знающими. В самом деле, что они есть такое, молодые люди, едва успевшие соотнести себя с интересами жизни, открывшейся им в своем несмышлении и тупиковости? Ах, если бы знать, куда податься, что делать, чтобы не заплутать в трех соснах, не оказаться пешкой в чужих руках, но вместе с тем и не быть опасным для властей! Те, кажется, только и умеют искать инакомыслие и карать за него. Впрочем, про кару молодые люди поймут, когда будет поздно, когда все для них будет поздно. Они поймут и с ужасом ощутят невозможность уйти, спрятаться, избегнуть пули. Но до последнего своего часа они так и не осознают, почему карают именно их, еще не прикипевших ни к чему. Кажется, это недоумение, отчетливое в них, и делало всех пятерых похожими друг на друга, они точно бы не верили, что произойдет с ними, отчего и погрузли в недоумении относительно того, с какой целью зачитывалась казенная бумага, которая как бы не касалась их и в то же время касалась, и почему засуетились люди в милицейской форме, приведшие их сюда и теперь с трудом удерживающие на поводке длинноспинных овчарок с оскаленными пастями. Люди у стены молчания ничего не понимали и, кажется, даже не догадывались, что ожидает их. То и странно. Амбал пристально вглядывался в обреченных и, не отыскав в них перемен, которые, по его мнению, должны были подвести обреченных к последней черте и сделать тоску по покидаемой жизни отчаянно мучительной и перевернуть все в душе, вдруг почувствовал: то, что скоро произойдет, теряло смысл, коль скоро приговоренные к смерти не могли сообразить, что с ними станет через минуту? К чему тогда казнь? Она как бы обесценивалась, превращалась в нечто ничтожное и мелкое. Амбал не желал, чтоб так случилось, однако ж и поменять тут что-то в его ли власти, попробуй, поменяй, пожалуй, и приговоренные не поймут, если он и попытается что-то объяснить. Все ж он не сдержался и сказал о своих сомнениях Револе, тот оказался рядом, хотя и не место ему тут, какое, собственно, дело Револе до того, что вытворяется у стены молчания?.. Револя усмехнулся и не ответил. Это задело Амбала, он нахмурился, лицо стало красное, злое, почувствовал зуд в руках, нестерпимо тянуло почесасть их об Револю. Знал, как в такие минуты заключенные боялись его. Хотел, чтоб и Револя боялся. Но тому было наплевать на него, так же вызывающе дерзко усмехался. Амбал догадывался, что и эта усмешка, и все нынче видимое в Револе не имело к нему отношения, скорее, тот не замечал Амбала, наблюдал лишь за теми, кого приговорили к смерти. Амбал не любил Револю, считал выскочкой, и, когда тот прилепливался к тем, кто приготовлял к смерти обреченных, досадовал на него, а еще на начальство, потому что разрешало Револе присутствовать при казни. Еще больше он раздражался, когда замечал в лице у него болезненность, а вместе и торжество, которое вспыхивало лишь в эти минуты. Амбал сознавал, что и в нем тоже что-то происходило, и это, несомненно, отмечалось в его лице. Казалось бы, такая одинаковость должна сблизить их, но нет, она отталкивала их друг от друга, оба они словно бы стыдились этой одинаковости и были бы рады, если бы она оказалась для другого непосильной и сломала.

Наконец-то кончили читать приговор, установилась напряженная тишина, все в человеке подтягивающая, постраживающая, тело словно бы налилось тугим звоном и пребывало в болезненном ожидании, подобно тому, как в ожидании пребывал и мозг. Это остро ощущалось Амбалом. И это же, правда, не так остро ощущалось теми, кто стоял у стены молчания. Для них такое чувство в диковинку, приговоренные недоумевали, испытывая его, и не умели сообразить, откуда оно взялось, как, впрочем, и не понимали, что скоро все кончится, все, чем они жили на земле, и сделается вокруг них пустота, и они станут частью ее, которая будет пугать уже не их своей огромностью и непознанностью. Но тишина держалась недолго, ее оборвала команда, резкая и неприятная, почти без слов. Те, кто сдерживал