Земной крест - Ким Балков

способное принести ему хотя бы и малую выгоду, а нынче сделавшемуся чуть ли не главным судией народов, стронутых с привычного круга жизни, взбулгаченных сумасшествием и ненавистью, растолкавшей тысячи людских судеб, предназначенных единственно к угождению доброго в себе начала, растерявшихся и по этой причине творящих невесть что, а еще и времени, которое точно бы подч инилось его бойкому и лукавому перу и сделалось приятно старому писаке неустройством Правды. Но и то верно, что еще не было такой правды, что пришлась бы по сердцу мужику, которую он принял бы и возлюбил, и он мучался, думал о себе, что ничтожен и всеми покинут. Но, и мучаясь, надеялся и верил, что поменяется в его судьбе, и это поддерживало в нем силы в горькие минуты. Он сидел на земле и, значит, был повинен, потому что ничего, кроме нее, родимой, не желал знать.

Евдокимыч, случалось, скучал без мужичьей правды, потом догадался, что ее нет нынче и в слабом виде, загнали в угол, и теперь она невольничает там трепетная и не сыщет обратной дороги. Он догадался и старался больше не говорить про нее даже с Евдокией. Так легче жить, не шибко маетно на душе.

Они подошли к болотцу. Евдокимыч скинул понягу, взял в руки литовку, сел на траву, отыскал в поняге бабку с молотком, стал, утвердив бабку на кочковатой сырой земле, отбивать литовку, все больше оттягивая блестящую заточину. А Евдокия сходила в ближайший, темносерый, по-над болотцем, лес, набрала хворосту, сварганила костер, а потом сбегала к лесной речке, что заржавелой подковкой легла близ болотца, набрала в котелок студеной воды, подвинула ближе к огню…  Скипятила. Они наскоро попили чаю. Евдокимыч взял литовку и, отойдя от костра и мысленно наметив прокос, взмахнул ею, литовка была бриткая и скользила легко, ровно, без подерга срезала траву. Та уже перестояла и поверху блестела росной желтизной, время-то нынче ближе к осени, холодит с утра. Но приступить к заготовке сена хотя и на одну телушку раньше они не могли. Кстати, телушку Евдокимыч на прошлой седьмице, отдав за нее немалые деньги, привел из соседского селенья. Спасибо тамошнему скотнику, отбрал в стаде не последнюю, упитанную и, слава Богу, «покрытую». Знать, в свое время будут с теленочком.

Евдокимыч нынче в тех местах, где и раньше кашивал, хотя трава тут не ахти какая, прелью пропахшая, тухлятинкой, не то что на лугах…  Однако ж на луга теперь мужики не ходят. Там одному дьяволу ведомо кому все принадлежит, деревенскому люду только и отпущено поглазеть на поднявшиеся зародыи подивиться чудному воздуху, от него в голове кружение и на сердце сладость.

Евдокимыч прошел прокос, саженей на семнадцать, легший близ темного болотца, приоткрывая незрячую воду, с краю вроде бы неспокойную. Но то обманчивое впечатление, это потому, что трава близ болотца посшиблена и растревожена, а вода здесь стоячая, гнильцой отдает. Ее сразу учуяла Евдокия, когда двинулась прокосцем, хотя и поуже мужниного, все ж тоже чистым и ровным, и травки примятой за нею не сыщешь. С малых лет Евдокия, как и Евдокимыч, и те, кто живет с ними бок о бок, правят крестьянскую работу. Она не помеха рыбачьей мотяге, а порой даже не отделима от нее. Правда, уж не раз и не два говорили на сходах Револя и другие агитчики:

— Кто вы есть-то? Если вы работники моря, зачем вам тянуть крестьянскую лямку?..

Чего-то не допонимают агитчики: работа на земле не чужда людям и править ее в удовольствие каждому. Иль можно без крестьянской работы? Да пропадешь без нее, худым сделаешься, на черта похожим. Дедыш так сказывает, а ему верят. И Евдокимыч любит внимать его слову и радуется, услышав усладное для сердца.

Пока не поднялось солнце и трава не ожесточела, что даже дивно правленное лезвие стало теребить ее, мять, Евдокимыч и Евдокия не выпускали из рук литовок. Но, когда с моря потянуло ветром, и Байкал высоко поднял волны и бросил их на ближние камни, разбивая на блестящие сколки, косари пошли в верховья реки. Река бежала настырная средь таежных уремов, приманивая тальниковую заросль и другую колкую яростную непотребь, что кустится близ воды, а в прочих местах засыхает. Там у Евдокимыча была гребь, ее и начали собирать в вороха и сталкивать на сухое, поднявшееся над кочковатым, кое-где в сырых проплешинах, займищем. Евдокимыч изредка поглядывал на Евдокию и со всегдашней нежностью думал про нее, вот именно — со всегдашней, но чаще проявляемой, когда жена оказывалась возле него и делала то же, что и он. Было видно, как она устала. Евдокимыч хотел бы сказать, чтобы она не спешила, отдохнула малость, но сказать не осмеливался. Евдокия обижалась, если он напоминал ей об ее слабости, про которую она не желала ничего знать, думая, что ее нет, а есть чувство того, что она не одна и занята тем же, чем и близкий и дорогой ее сердцу человек.

12.

Потемну случился на деревне переполох. Неизвестно, кто первый заметил дрожащий столб огня, подымающийся над кладбищем, но скоро едва ли не все были на ногах, испуганно смотрели в сторону погоста и не могли понять, что там горит. Это было странно, люди знали, что подле кладбищенской огорожи стоит легкая, поскрипывающая в связях, в ветреную погоду ходуном ходящая, с темными крестом над высокой крышей, с единственным узким окошком, устало обращенным к тем, кто забредал сюда и пытался подсмотреть, что же там, за дребезжащими и в тихую погоду стеклами, точно бы сроду не бывшая новой, обшитая почернелым тесом, как бы по-смертному одетая часовня. Никто и подумать не мог, что она и горит; для всех в Карымихе, и для Дедыша, она казалась вечной. Потому и не наводили ремонт, что боялись, как бы не поменялась, не утратила изначальный смысл. Были уверены, что горит не часовня. Но тогда что?.. Мужики, а следом за ними бабы и ребятня поспешили к кладбищу. Пошел туда и Дедыш. Уж когда приблизились к часовне, поняли, она и горит, и в смущении остановились. Смущение усилилось, когда увидели длинноногого, с почернелым лицом Револю. Он кричал что-то, подзывая людей к себе, но никто не сдвинулся с места. Лишь когда Дедыш, крякнув: вдруг кольнуло в спине, да так сильно, что и не распрямиться, — сделал шаг-другой вперед, и остальные последовали за ним. У каждого нынче на сердце тревога, жалели часовню, вспоминали, как заходили в холодную, вызывающую робость нежиль,