Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

Как только я вновь встретился с пациенткой, ее тревожность и депрессия уменьшились прямо на глазах. Тогда стало возможно в течение нескольких месяцев поработать над тем, чтобы она использовала меня скорее в качестве некоего талисмана, который приносит удачу, чем в качестве психоаналитика. Талисман — шахматная фигурка — послужил ей волшебным средством, отпугивающим зло и горе. Он защитил ее от потери чего-то драгоценного».

Беверли Хиллз,

Роксбери-драйв

8 мая 1962 года

Мэрилин вновь стала опаздывать на все сеансы. Психоаналитик спросил ее, не связано ли это с его предстоящим отъездом.

— Когда я одеваюсь, чтобы выйти из дому, я делаю это как можно медленнее. Мне приятно думать, что я опаздываю. Меня ждут, во мне нуждаются. Людям не терпится меня увидеть. Я вспоминаю те годы, когда я никому не была нужна, никто меня не видел, никто меня не ждал. Я была девочкой на побегушках, даже для собственной матери.

— Особенно для нее. На самом деле вы всегда ждали возвращения отца!

— Теперь я чувствую странное удовлетворение от того, что наказываю тех, кто меня ждет. Но я сержусь не на них. Я сержусь на людей из моего прошлого. Это не Мэрилин Монро заставляет себя ждать, а Норма Джин. Вы знаете, я часто думала, что быть любимой — значит быть желанной. Теперь я думаю, что быть любимой — значит повергнуть другого в прах, иметь над ним полную власть. Кстати, теперь на моей шахматной доске два всадника. Два брата. Я думаю, что люблю одного из них. Другой хочет меня, как ребенок хочет съесть пирожное, нарушив запрет. Ну, вот и все на сегодня, как говорит доктор Гринсон.

Вернувшись со своего последнего сеанса перед отъездом психоаналитика в Европу, Мэрилин сжимала в руке шахматную фигурку. Она налила себе шампанского и стала разглядывать всадника сквозь золотистую дымку. Она плакала: «Почему всегда есть это стекло между мной и моей матерью, между мной и моим образом?» Она вспомнила о съемках «Неприкаянных». Миллер и Хьюстон хотели заставить ее сыграть Розлин, почти невидимую за окном как раз в тот момент, когда мужчина ищет ее взглядом. А в следующей сцене она должна была с беспокойством разглядывать свое отражение в зеркале, нанося макияж. «К черту окна, зеркала! Покажите меня. Просто меня. Не прячьте меня под стеклом!» — крикнула она режиссеру.

Она нацарапала в своем блокноте несколько строк:

«Вторник, 8-е. Он сделал мне подарок. Шахматы. Игра королей и шутов. Все фигуры могут брать, съедать. Сильнее всех королева. Король мертв с самого начала. Я не знаю, за кого играю я. Я двигаю мои фигуры в темноте.

Мне не нравится писать. Мне надо будет найти что-нибудь другое. Может быть, я слишком люблю читать. Когда я в первый раз читаю те книги, которые мне действительно нравятся, у меня такое впечатление, как будто я их перечитываю, как будто я их уже читала раньше. Как некоторые люди, с которыми встречаешься словно со старыми знакомыми. Сегодня я нашла у Кафки эту фразу: «Капитализм — не только состояние общества, но и состояние души». Я не дочитываю книги. Не люблю последние страницы. Последние слова. Последние съемки. Последние сеансы».

Поздним вечером того же дня Гринсон постучал в дверь Уэкслера.

— Можно с тобой поговорить?

— О ней?

— Конечно, о ком еще! Я доверяю тебе мою безумицу. Будь осторожен. Она умеет расположить к себе, как никто. Ты знаешь, ребенком она пережила много ужасных, действительно ужасных испытании — изнасилования, совращение приемными отцами. Сначала я думал, что сексуальные злоупотребления — только ее фантазии. Теперь я верю в то, что все это было на самом деле. Мне кажется, я не могу со всем этим справиться. У меня не получится. С первого же сеанса я понимал две вещи. Во-первых, мы не будем заниматься классическим психоанализом, в четко определенных рамках, с креслом, поставленным спиной к дивану. Во-вторых, нас может разлучить только смерть, ее или моя.

— Богатая программа! Чего же ты ожидаешь от меня — чтобы я поработал няней?

— Я уезжаю в Европу на шесть недель. Я не могу оставить ее одну и не уверен, что даже с тобой, когда ты будешь проводить сеансы вместо меня, она сможет выжить.

— Раз уж все так серьезно, возьми ее с собой.

— Кстати, Фрейд так и поступал со своими любимыми пациентами.

— А еще он проводил бесплатные курсы психоанализа и приглашал пациентов на обед в столовую или свой кабинет. На сеансах он много говорил, и он провел психоанализ собственной дочери… Что это доказывает? Что Фрейд иногда переставал быть фрейдистом и нарушал правила, которые сам же установил. Вот и все!

— Ты меня не понимаешь. Уже два года я стараюсь освободить Мэрилин от снотворных. Но на самом деле я продолжаю ей их выписывать. Даже прошлой осенью, когда она заканчивала съемки своего фильма и приходила ко мне семь раз в неделю. И Хаймен делал ей чудесные инъекции Ли Зейгеля у меня за спиной. Но даже сам психоанализ стал для нее наркотиком. Удивительно быстро между ней и мной установилась взаимная зависимость. Я завишу от ее зависимости от меня. Учти, я разрешил ей в мое отсутствие звонить моим детям, если ей что-либо понадобится.

— Ты не перегибаешь палку? — спросил Уэкслер. — Минуту, сейчас я тебе кое-что прочту.

Он поднялся, взял из стопки на этажерке несколько скрепленных листов бумаги и прочел:

— «Психоанализ — не самое подходящее средство для срочных случаев или первой психиатрической помощи. Когда во время психоанализа возникает подобная ситуация, обычно следует перейти к неаналитической психотерапии. Желание облегчить страдания пациента в принципе противоречит целям анализа и понимания его проблем». Подпись: Ральф Р. Гринсон, доктор медицины.

— Прекрати! Как можно лечить, не вмешиваясь, даже силой при необходимости? Сила любви — это все, что у нас есть. Я ее психоаналитик, я хочу воплощать положительный образ отца, такого отца, который ее не разочарует, который пробудит ее сознание или, во всяком случае, всегда будет к ней добр.

— Но где заканчивается это лечение любовью? Ты же знаешь, наши пациенты, больные шизофренией или пограничным расстройством личности, не всегда страдают именно от недостатка любви. Бывает, что любовь вызывает в другом человеке безумие так же верно, как недостаток любви.

— Не думаю. Не в моем случае. Все дело в степени. Я не могу сказать, что в моих отношениях с Мэрилин я нахожусь под властью любви.

— Ромео, кто твоя Джульетта? Перечитай пьесу: она плохо закончилась! — заключил коллега. Гринсон покинул его кабинет молча, устремив взгляд в пустоту.

Университет Энн Арбор,

Мичиган 1969 год

Через семь лет после смерти актрисы Ральфа Гринсона пригласили прочесть лекцию о психоаналитической технике. Он уже не любил так, как раньше, эти упражнения в словесной эквилибристике, когда становился центром всеобщего внимания, но принял предложение по дружбе со старым коллегой, переехавшим из Калифорнии, чтобы преподавать в университете. «А также из верности памяти Мэрилин», — говорил он себе. Неуверенным голосом он начал лекцию:

— Ошибки в начале психоаналитического и психотерапевтического лечения — вот тема, которую я хочу осветить для вашей клинической подготовки в этом замечательном университете Энн Арбор. Мичиган далеко от Калифорнии, а образ Мэрилин Монро постепенно исчезает как из моей памяти, так и из вашей, дорогие студенты, — возможно, поэтому мне хотелось бы рассказать о ней, чего я раньше не делал в своих публичных выступлениях.

В 1960 году меня уже нельзя было назвать начинающим, но все же, когда ко мне направили актрису, у меня сразу появилось ощущение, что мне понадобится забыть все, что я знаю, и начать с чистого листа. Ее смерть стала ужасным потрясением. У меня было чувство, что надо жить дальше. Я продолжал работать. Я был ошеломлен, и мои пациенты также были потрясены. Некоторые сочли меня бесчувственным. Они сердились на меня за то, что я вел себя так холодно и безразлично. Они спрашивали у меня, как я мог возобновить работу на следующий день и как я мог взять такую пациентку. Одни были в гневе на меня, вспоминая, как я решил сократить или отменить их сеансы, чтобы видеться с ней каждый день. Другие пациенты говорили, что скорбят вместе со мной. Как будто повторяли мне ритуальную формулу соболезнования; «Я сожалею о вашей потере». И я слышал двойной смысл: «…потере, которая вас постигла», но также: «Я вас потерял, вы больше не похожи на себя». Их охватывало сопереживание, и они плакали. С несколькими из них я плакал вместе и не мог скрыть этого; они видели, как я плакал. С другими у меня на глазах выступали слезы, но они этого не замечали.

Прошло семь лет, и я до сих пор испытываю горечь потери. Не знаю, смогу ли когда-нибудь справиться с ней. Конечно, у Мэрилин было несколько терапевтов и до меня, но я снова и снова задаю себе вопрос: что я мог бы сделать, чтобы спасти ее? Возможно, это была своего рода мания величия — поверить, что мне удастся преуспеть там, где другие потерпели поражение. В давнем исследовании, посвященном патологическим игрокам, я выделил связь между потребностью игрока отдаваться на милость судьбе и его стремлением к всемогуществу. Возможно, мое решение заняться случаем Мэрилин Монро было всего лишь слишком амбициозной игрой, слишком смелой ставкой. Может быть, я хотел прославиться в веках как психоаналитик Мэрилин Монро. Возможно, в итоге игрок проиграл. Я думаю, что играл в покер, когда надо было играть в шахматы. Или не играть вовсе. Это было бедное создание, которому я пытался помочь и которое я в итоге ранил. Возможно, мой здравый рассудок затемнила моя потребность во всемогуществе. Конечно, я знал, что это был трудный случай, но что мне было делать? Направить ее к начинающему? Я знаю, что ее любовь была нарциссической и она, несомненно, питала ко мне ненависть, соразмерную с ее зависимостью. Но я забыл свой старый завет: «Каждый день осознанно и с полной ответственностью желай кому-нибудь смерти — и психоанализ тебе не потребуется».