Синие стрекозы Вавилона - Елена Хаецкая

А следовало бы.

Хоть как брат был Аткаль для Хаммаку, а по глиняным таблицам все же числился его рабом.

Жили они в городе Сиппаре, в двух переходах от Вавилона. Невелик и скучен Сиппар.

Но и Сиппара достигает душное дыхание вавилонье, где все смешалось: тяжелые женские благовония и дымы кадильниц на многочисленных алтарях (ибо кому только не поклоняются в Вавилоне!), кисловатый дух человеческого пота и сытный чад от готовящихся блюд (ибо сытнее и вкуснее, чем в иных местах Земли, едят в Вавилоне)...

Каждый вдох, каждый выдох огромного города жадно ловит Хаммаку. Точно голодный на запах хлеба, тянется к любому слушку из столицы. И коростой от испарений Вавилона покрылась душа Хаммаку.

Все это видела мать, госпожа Китинну, хозяйка дома. Каждый вечер возносила она горячие молитвы, обратясь лицом туда, где в громаде черных садов высились стены храма Эбаббарры.

И слушало обитавшее там божество.

— О Шамаш, Солнце Небес Вавилонии! — говорила старая женщина, и тяжелые золотые серьги качались среди черных с проседью, густых ее волос речи в такт. — Каждый день проходишь ты от Востока к Закату. Держишь путь от пределов Шаду, где поднимаешься с ложа твоего, до пределов Амурру, где ждет тебя новое ложе. Видишь с небес все, чинимое людьми, и нет ничего, что не было бы доступно божественному твоему взору. Потому назван ты богом Справедливости, Судьей Неподкупным.

Почтив такими словами божество, переходила мать Хаммаку к заботам, что тяжким камнем лежали у нее на сердце.

— Нынче же, в воскресенье, в день твой, принесу тебе еще одного ягненка, сосущего мать, и пусть кровь его прольется в твою честь на золотом алтаре. Убереги моего сына Хаммаку, удержи от бесчинств. Пусть бы поменьше таскался по девкам, не мотал бы деньги по кабакам. Полно тревоги сердце мое. Что будет, когда не станет рядом с ним матери? Кто позаботится о том, чтобы хватало ему и хлеба, и кефира, и сладких булочек с маком?

Не напрасны были тревоги госпожи Китинну. Скончалась в самом начале лета и похоронена была в семейном склепе, о котором сама же заранее и позаботилась, ибо слишком хорошо знала беспечный нрав своего сына.

К началу месяца арахсамну завершился траур по матери.

Унылое время простерлось над Сиппаром. Листья с деревьев облетели, снег выпал и тут же растаял. Под утро подмораживало.

Как раз наутро и гнал Хаммаку раба своего за пивом, либо за кефиром, смотря по тому, какой напиток употреблялся накануне. На гололедье, да с похмелья поскользнулся и грянул головой об асфальт несчастный Аткаль. И так умом не крепок, а тут совсем дурачком сделался. Пил себе пиво да улыбался под нос. Как будто ведомо ему что-то стало. Будто тайну ему какую-то доверили, и болтается эта тайна у него во рту, в зубы стучится — на волю просится.

Хаммаку разозлился, два раза по морде ему съездил — не помогло; он и отступился. Не до улыбочек аткалевых, у самого голова трещит.

Тут кстати и день рождения молодого господина подоспел — 11 арахсамну [6 ноября]. Двадцать семь лет назад появился на свет младенец, зачатый в законном браке от благородных и благороднорожденных родителей; отделен был от последа, погребенного надлежащим образом и при соблюдении всех обрядов; обмыт, запеленут и закутан ради предохранения от сквозняков — и в таком виде поднесен к материнской груди.

С тех самых пор ничего, кроме тревог и неприятностей, не видела от него госпожа Китинну. Но рука у хозяйки дома была твердая: крепко держала она в узде своего неистового отпрыска. Умела приструнить, когда надо. Могла и денежного содержания на неделю-другую лишить. А истерики Хаммаку были для нее как свист ветра в трубе.

И вот мать умерла. Как с цепи сорвался Хаммаку. Поначалу еще вел себя более-менее смирно. Будто пробовал: а что будет, если из материнского приданого, для будущей жены Хаммаку сберегаемого, взять золотые серьги да пропить их?

Попробовал. Пропил.

И ничего ему не было. Ни от богов, ни от людей.

Напротив. Весело было. Девки — те даже целовали ему руки и ноги. Заодно и верному Аткалю перепало. Пока господин шалил с девицами, раб сзади стоял, дергал его за полу, знаки делал, рожи корчил. И снизошел Хаммаку — отцепил от себя самую щуплую из девиц, наделил раба своего: пользуйся, Аткаль. А девке строго наказал: «С ним пойдешь». И пошла, не посмела перечить.

Хаммаку это очень понравилось.

Да и Аткалю понравилось.

Вот напьется Хаммаку, двинется по знакомым кабакам куролесить; Аткаль за ним тенью. Встретит знакомого, позовет с собой. Тот хоть и понимает, из чьего кармана деньги на угощение, а благодарность испытывает все-таки к Аткалю: кабы не позвал Аткаль, ничего бы и не было — ни веселья, ни даровой выпивки, ни баб.

На свой день рождения пышный пир устроил молодой господин Хаммаку. Полон дом гостей назвал.

Пришли к нему сыновья богачей. Многие уже тишком ощупывали деревянную облицовку стен, шарили глазами по комнатам — удобно ли расположены; понимали — недалек день, когда Хаммаку заложит, а то и продаст дом свой.

Явились и гости поплоше, попроще. Их Аткаль втихомолку наприглашал, о чем Хаммаку не то чтобы не знал, а как-то не задумывался.

Аткалевы гости тоже глазами по сторонам зыркали, однако же воровать ничего не смели. С самого начала предостерег их насчет этого Аткаль: «Чтоб рук не распускали. Замечу — выдам властям. И не местному бэл-пахату, а ордынцам, когда за данью приедут. Брошусь в ноги и будь что будет».

Угроза подействовала. И хоть знали все, что голос Аткаля не может звучать громко в Сиппаре, да и нигде не земле — виданное ли дело, чтобы голос раба где-нибудь звучал громко? — а кто их знает, ордынцев, могут ведь и услышать.

Под Ордой жили вавилонские города тридцать шестой год. С той поры, как поросло травой забвения Великое Кровопролитие, жили, можно сказать, не тужили. Орда напоминала о себе нечасто. В Сиппар два раза в год наведывался на косматой лошадке низкорослый кривоногий человек с узкими глазами на плоском лице; с ним еще десяток таких же узкоглазых. Бэл-пахату, городской голова, с нижайшими поклонами выносил дань — большой холщовый мешок, набитый серебряными слитками, каждое клейменое, лучшего качества. Ордынец даже в здание мэрии зайти не всегда соизволит, только в мешок заглянет, проверит, точно ли серебро. Навьючит на лошадь; с тем и уедет. Ни здрасьте, ни до свиданья.

В самом начале ордынского владычества, на втором или третьем году Великого Кровопролития, мэр города Аррапха решил подшутить над косоглазым: вынес ему в мешке вместо серебра столько же по весу булыжников, из мостовой выломанных. Ордынец мешок с данью взял, не проверив, да так и уехал в степи.

Неделю Аррапха за живот держалась, чтобы пояс не лопнул от смеха. Целую неделю поносила невежд-завоевателей. Косыми глазами своими не отличают серебро от камней! Драгоценностью предстало варварам то, что топчут ногами благородные граждане — вот каковы эти варвары!

На десятый день смеха вернулись ордынцы. Было их больше тысячи. Вошли в город на рассвете вместе с большим торговым караваном. Разговаривать не стали — вырезали все население, не пощадив ни женщин, ни детей. Заодно и пришлых купцов из каравана истребили, хотя вот уж кто был решительно не при чем.

Больше с данью никто шутить не решался.

В местные дела ордынцы носа не совали. Под солнцем их безразличия процветали торговля и храмы, сельское хозяйство и ремесла обширной Империи. Кто разберет темные души косоглазых — странный они народ, непостижимый для цивилизованного человека.

Маячили ордынцы где-то в степях к северу от Вавилона, далеко от стен городских. Каким богам молились, чем там, в своих степях, занимались? Охота еще думать об этом...

Иной раз, случалось, испытывали ордынцы потребность в людской силе. Однажды в Сиппар нагрянули — было это года через два после рождения Хаммаку. От серебра на сей раз отказались, вынь да положь им двести молодых мужчин.

Покуда отцы города думу думали, списки ворошили, рвали друг у друга бороды, разбираясь, кто и сколько задолжал казне и с кого, следовательно, надлежит снять большее количество молодых рабов, ордынцы решили вопрос по-своему. Не стали дожидаться. Прошлись по улице, захватили столько человек, сколько им требовалось, и, связав веревкой, угнали в степи.

Таким образом угодили в рабство несколько благороднорожденных. Потом в Орду ездили родители знатных юношей, валялись у грязных сапог косоглазого владыки, молили отпустить сынков, деньги трясущимися руками совали. Ордынцы на деньги и не поглядели. Владыка же сказал отцам сиппарским, над горем их посмеявшись: «Всего вашего серебра не хватит, чтобы заставить нас в сиппарском полоне копаться, искать для вас сыновей. Все вы на одно лицо, и противное это лицо». И ушли ни с чем отцы сиппарские.

Но это было давно, года через два после того, как глаз Шамаша впервые упал на Хаммаку.