Полная иллюминация - Фоер Джонатан Сафран

«Вот, ох, как сейчас помню, это Калман и Иззи, такие были шутники». Дедушка не лицезрел больше ничего, кроме Августины. «Видишь, как Калман держит Иззи за нос. Такой шутник! За день они совершали столько разных шуток, что Отец называл их Трахимбродскими клоунами. Он говорил, бывало: «Это такие клоуны, какими даже цирк не располагает». — «Вы из Трахимброда?» — спросил я. — «Она не из Трахимброда», — сказал Дедушка и развернулся от нее головой. «Из Трахимброда, — сказала она. — Только я и осталась». — «Что вы знаменуете?» — спросил я, потому что просто не знал. «Их всех убили, — сказала она, и здесь я приступил к переводу для героя того, о чем она говорила. — Кроме одного или двух, кому удалось спастись». — «Вы были счастливчиками», — сообщил я ей. «Мы были несчастливчиками», — сказала она. «Это неправда», — сказал Дедушка, хотя я не знаю, к какой части сказанного его слова относились. «Правда. Никогда нельзя оставаться последней». — «Тебе следовало умереть вместе со всеми», — сказал он. (Я никогда не позволю, чтобы это осталось в рассказе.)

«Спроси, знала ли она моего дедушку». — «Вы знали человека из фотографии? Он был дедушкой этого мальчика». Я вновь презентовал ей фотографию. «Конечно, — сказала она и истратила на меня еще один взгляд. — Его звали Сафран. Он был первым мальчиком, которого я поцеловала. Я теперь такая старая леди, что уже слишком старая, чтобы продолжать стесняться. Я поцеловала его, когда была совсем девочка, а он — совсем мальчик. Скажи ему», — сказала она и взяла мою руку в свою руку. «Скажи ему, что он был первым мальчиком, которого я поцеловала». — «Она говорит, что твой дедушка был первым мальчиком, которого она поцеловала». — «Мы были очень хорошие друзья. Он, знаешь, потерял на войне жену и двух малышей. Знает он это?» — «Двух малышей?» — спросил я. «Да», — сказала она. «Он знает», — сказал я. Она проинспектировала ОСТАНКИ, извлекая фотографии и раскладывая их на столе. «Как ты можешь?» — спросил ее Дедушка.

«Вот, — сказала она после долгого поиска. — Это наша с Сафраном фотография». Я обозревал, как две небольшие реки устремляются вниз по лицу героя, и мне захотелось положить руки ему на лицо, чтобы служить ему кариатидой. «Это мы перед его домом, — сказала она. — Я этот день до того помню. Нас моя мама сфотографировала. Ей так нравился Сафран. Я думаю, она хотела, чтобы я вышла за него замуж, и даже Ребе сказала». — «Тогда бы вы стали его бабушкой», — сообщил я ей. Она засмеялась, и от этого мне стало хорошо. «Маме он так нравился, потому что он был очень вежливый мальчик, и очень застенчивый, и всегда говорил ей, что она прелестна, даже когда она не была прелестна». — «Как ее звали?» — спросил я, предпринимая попытку сострадания, но женщина развернула голову, чтобы сообщить мне: «Нет, никогда больше я не изреку ее имени». И тогда я вспомнил, что не знаю имени этой женщины. Я упорствовал думать о ней как об Августине, потому что, как Дедушка, не переставал желать, чтобы она была Августиной. «Я знаю, что у меня есть еще одна», — сказала она и снова расследовала ОСТАНКИ. Дедушка на нее не смотрел. «Да, — сказала она, извлекая еще одну желтую фотографию. — На этой Сафран и его жена перед их домом после того, как они поженились».

Каждую фотографию, которую она давала мне, я давал герою, и он с трудом удерживал ее в руках, производивших видимое дрожание. Было похоже, что одна его часть хотела все записывать в дневнике, каждое происходящее слово. А другая его часть отказывалась что-либо записывать. Он открывал и закрывал дневник, открывал и закрывал, и это выглядело так, будто он хочет вылететь у него из рук. «Скажи ему, что я была на их свадьбе. Скажи ему». — «Она была на свадьбе твоего дедушки и его первой жены», — сказал я. «Спроси, как это было», — сказал он. «Это было красиво, — сказала она. — Помню, мой брат держал один из шестов чуппы. День был весенний. Зоша была такая прелестная девочка». — «Было до того красиво», — сообщил я герою. «Было белое, и цветы, и много детей, и невеста в длинном платье. Зоша была красавица, и остальные мужчины стали ревнивыми людьми». — «Спроси, можем ли мы увидеть этот дом», — сказал герой, указывая пальцем на фотографию. «Вы могли бы экспонировать нам этот дом?» — спросил я. «Ничего нет, — сказала она. — Я ведь тебе уже сообщала. Ничего. Раньше отсюда до него было четыре километра расстояния, но теперь все, что существует от Трахимброда, находится здесь». — «Вы говорите, отсюда — четыре километра?» — «Трахимброда больше нет. Пятьдесят лет как кончился». — «Отведи нас туда», — сказал Дедушка. «Не на что там смотреть. Только поле. Я могла бы экспонировать вам любое поле, и это было бы так же, как если бы я экспонировала вам Трахимброд». — «Мы приехали увидеть Трахимброд, — сказал Дедушка, — и ты отведешь нас в Трахимброд».

Она посмотрела на меня и положила свою руку мне на лицо. «Скажи ему, что я думаю об этом каждый день. Скажи ему». — «О чем думаете?» — спросил я. «Скажи ему». — «Она об этом думает каждый день», — сообщил я герою. «Я думаю про Трахимброд и про когда мы все были до того молодые. Мы по улицам нагишом бегали, можешь поверить? Мы были дети, да. Вот как это было. Скажи ему». — «Они по улицам нагишом бегали. Они были дети». — «Я так ясно Сафрана помню. Он меня поцеловал за синагогой, а за такую вещь, знаешь, нас могли и убить. До сих пор помню, что я почувствовала. Как будто взлетела. Скажи ему это». — «Она помнит, когда твой дедушка ее поцеловал. Она немного взлетела». — «Еще я помню РошАшану, когда мы отправлялись к реке и бросали в нее хлебные крошки, чтобы наши грехи от нас уплывали. Скажи ему». — «Она помнит реку, хлебные крошки и свои грехи». — «Брод?» — спросил герой. Она двинула головой, чтобы сказать: да, да. «Скажи ему, что в жару его дедушка, и я, и другие дети прыгали в Брод, а наши родители сидели со стороны воды, наблюдали и играли в карты. Скажи ему». Я сказал ему. «У каждого была своя семья, но и вместе мы все были как одна большая семья. Люди, бывало, дрались, да, но это такой пустяк».

Она отняла у меня свои руки и положила их себе на колени. «Мне так стыдно, — сказала она. — Чего только не пришлось сделать. Я не могла допустить, чтобы кто-нибудь увидел после мое лицо». — «Пусть тебе будет стыдно», — сказал Дедушка. «Не надо стыдиться», — сообщил я ей. «Спроси ее, как мой дедушка спасся». — «Ему бы хотелось знать, как его дедушка спасся». — «Она ничего не знает, — сказал Дедушка. — Она дура». — «Не заставляйте себя изрекать того, чего вам не хочется изрекать», — сообщил я ей, и она сказала: «Тогда я больше не изреку ни слова». — «Не заставляйте себя делать то, чего вам не хочется делать». — «Тогда я ничего больше не буду делать». — «Она обманщица», — сказал Дедушка, и я не мог понять, что побуждало его к такому поведению.

«Не мог бы ты оставить нас для уединения? — сказала мне Августина. — На несколько минут». — «Давай выйдем на улицу», — сообщил я Дедушке. «Нет, — сказала Августина. — С ним». — «С ним?» — спросил я. «Пожалуйста, оставь нас на несколько минут для уединения». Я посмотрел на Дедушку, чтобы получить от него сигнал, как быть, но увидел, что на его глаза надвинулись слезы и что он не может на меня посмотреть. Это и было мне сигналом. «Мы должны выйти на улицу», — сообщил я герою. «Почему?» — «Они будут изрекать вещи втайне». — «Какие вещи?» — «Нам нельзя здесь быть».

Мы вышли и закрыли за собой дверь. Мне страстно хотелось быть по другую сторону двери, по ту, на которой происходило изречение таких знаменательных вещей. Или мне страстно хотелось прижать к двери ухо, чтобы как минимум слышать. Но я знал, что моя сторона — со стороны улицы, вместе с героем. Одна моя часть это ненавидела, а другая моя часть была за это благодарна, потому что, когда чтонибудь услышишь, ты уже не можешь вернуться назад, в до того, как ты это услышал. «Мы можем поудалять для нее листья с кукурузы», — сказал я, и герой гармонизировал. Было приблизительно четыре часа пополудни, и температура приступила к снижению. Ветер издавал первые звуки ночи.