Избранные произведения в двух томах. Том 1 - Александр Рекемчук

Она откинулась навзничь, заслонила ладонью глаза от солнца. Полная грудь ее, лишь слегка прикрытая тканью, задышала ровно. Неужели решила досмотреть, как они там — с Настёхой?..

Помнится, в июне, когда они только съехались на дачу и встречались тут же, на берегу, Татьяна в несколько дней успела загореть до такой черноты, какая легко достается лишь смуглым от природы, темноволосым людям. Например, Володе Патрикееву при его русой масти это никогда не удавалось — он просто сгорал и ходил облезлый.

Но в пору дождей Татьянин густой загар поблек, и сейчас кожа на ее тесно сомкнутых коленях имела цвет речного песка, и это было красивей, чем тот прежний — непроницаемый, дымящийся загар.

Патрикеев вздохнул и, на всякий случай, перебросил удочки. Все цело и даже не нюхано — на одном крючке тесто, на другом червяк.

Он, пожалуй, предпочел бы, чтобы она и впрямь заснула. Пусть бы лежала да похрапывала. Тогда он легче переносил ее присутствие и чувствовал себя в большей безопасности. Потому что им владел языческий смутный страх, когда она была рядом живая. Не то, чтобы он боялся самой красоты и юности этой выхоленной, избалованной могучей девятнадцатилетней девы. Ерунда: он и сам был еще молод, он и сам был недурен собой. И его нисколько не пугала перспектива быть отвергнутым, осмеянным при возможном ухаживании либо даже, предположим, жениховстве — нет, тут он был стена, гордыня… То есть это совершенно исключалось.

Как ни странно, он робел перед нею больше всего потому, что Татьяна училась в МАИ, в авиационном институте и, стало быть, намеревалась изобретать самолеты. Такие, наверное, как при ясном небе — еще до дождей — пролетали над этим озером: громадные, клювастые, почти без крыльев, зато исподнизу к ним были прицеплены маленькие, вроде птенцов, но столь же хищного вида самолетики. Или ракеты?.. Когда они пролетали, вздрагивала и колебалась земля.

Он вполне допускал, что Татьяна могла изобрести нечто подобное.

Кроме того, у Татьяны был первый разряд по фехтованию. Володя не видел ее в этом деле, но вообще ему случалось наблюдать такие поединки по телевидению. Рослые девушки, одетые в белые бойцовские костюмы, с электрическими шнурами, тянущимися от поясницы, с угрожающе нацеленными рапирами: шаг вперед, еще шаг, звон скрещенных клинков, заманивающий коварный отход — и мгновенный неотразимый выпад, и ликующее, сладострастное «Ап!!», и сдернутая маска, и полыхающее счастьем лицо…

Пусть она спит.

Патрикеев, кроме всего прочего, догадывался, что Татьяна давно — уже полтора месяца — злится на него. Ее, надо полагать, раздражало, ее бесило, что он до сих пор, находясь рядом с нею, еще не влюбился, не сошел с ума, а вот так, спокойненько, с дружеской лаской и взрослой снисходительностью, беседует с ней. И ловит рыбу.

Она не привыкла к этому. Не понимала этого. А непривычное, непонятное всегда злит.

— Послушайте, — сказала Татьяна, убрав руку с глаз и перекатившись на бок. — А где эта ваша… рыжая?

— Не знаю. Там. — Володя повел головой в ту сторону, где была Москва.

— А почему она больше не приезжает?

— Не знаю. — Володя пожал плечами. — Ведь были дожди.

Но рыжая приезжала именно в самый разгул дождей.

Они — Патрикеев, Любовь Петровна, ее дочери — сидели днем в большой комнате (хозяева, сжалившись, затопили печь), играли в карты.

Распахнулась дверь, и вошла рыжая. Она вся была залита водой, с болоньи текли ручьи, ноги ее были до колен измазаны глиной.

— О… — сказал Володя, вставая. — Здравствуй. Знакомьтесь, пожалуйста.

Но рыжая не двинулась далее порога.

— Я привезла тебе… я привезла вам письмо.

Она подрагивающими пальцами отворила сумочку и достала оттуда конверт: на нем были сырые пятна.

— Вот. Из выставкома.

— Раздевайтесь, вам нужно обсохнуть, — сказала, тоже вставая, Любовь Петровна. — Чаю?

— Не надо. Я на минутку.

Володя мял конверт в руках.

— Тебе… вам отказ. — Глаза рыжей сверкнули мстительно, а с косынки ее и с волос по-прежнему обильно текла вода.

Патрикеев и сам догадался, что отказ: он как-то определил это на ощупь, не распечатывая письма.

А рыжая знала, что там, в конверте, потому что она работала секретаршей в Союзе художников.

— Ну, что поделаешь, — попытался улыбнуться Володя Патрикеев, ощущая, как к горлу подкатывает жесткий комок.

Рыжая не удостоила его больше ни словом, ни взглядом.

Она с тихой ненавистью — медленно поворачивая голову — рассмотрела три женских лица, маячившие в этой сумрачной комнате: лицо Насти, лицо Татьяны, лицо Любови Петровны, и опять — Татьяна… Которая же?

«Холодно, холодно… — аукнулось детское в памяти Патрикеева. — Тепло, тепло… горячо… холодно, холодно…»

Но тут же он догадался, что рыжая рассматривала эти лица, не отделяя их друг от друга — так, будто это были не три лица, а одно лицо. То есть точно так же, как для него самого они сливались порой в лицо одной женщины, одной вечной женственности. И рыжая это поняла. Она была умная. Резко повернулась, толкнула дверь и ушла в шумящий дождь.

Рыжая.

— Таня… Владимир Кириллович…

На вершине косогора стояла Любовь Петровна.

— Идите обедать.

— Обедать? — Татьяна приподнялась и встала на колени. — Мама, я ведь еще не купалась… Погоди. Я сейчас. Я быстро.

Она разбежалась и рухнула в воду.

— А вы?

— Я? — переспросил Патрикеев.

Сейчас, когда Татьяна ушла в воду, они были здесь вдвоем — и вдруг это подчеркнуто-вежливое «А вы?». Как знак отчуждения. И хуже того: как «Иду на вы!»

Но почему?

Ах, да: вон уже канули за черту горизонта пласты дождевых туч. И небо осталось совсем чистым — в нем нет ничего, ни следа. Замечательное и пустое безоблачное небо.

Она смотрела на Володю сверху, ожидая ответа на свой вопрос: пойдет ли он обедать?

— Может быть, я позже? — растерянно сказал Патрикеев. — У меня вот… — Он потянул веревку, вытащил кукан, покрутил его на солнце — блеснула рыбья чешуя. — Ни то ни се. Я доловлю…

Любовь Петровна перевела взгляд на озеро.

Патрикеев тоже посмотрел туда. Татьяны не было. Она, как обычно, занырнула в глубину и плавала там. Володю всегда поражало, сколько времени она могла находиться под водой — что за русалочьи легкие надо иметь для этого!

Он опять обернулся на косогор. Ладно, пусть она еще раз просто позовет его обедать — и он смотает удочки: черт с ней, с рыбой, всю не выловишь… Ну, пожалуйста.

А Татьяна все не появлялась. Она исчезла. Ни бороздки не было на озерной глади. Куда же она делась?

И сейчас, когда исчезла Татьяна, ему вдруг почудилось, что это именно она стоит там наверху — в голубом сарафане, заложив руки за спину, возвысив подбородок, молча.

После ужина, после грибов, Патрикеев взял треногу, складной стул, этюдник и отправился на берег.

Точку зрения он облюбовал давно. Он нашел ее даже не этим, а прошлым летом — когда бродяжничал здесь с рюкзаком за плечами и случайно вышел на крутизну и увидел ледниковое озеро. Вот тогда-то он и решил, переждав год, обосноваться здесь, снять комнату на весь сезон и — день за днем — писать это озеро.

Однако в июне работа не ладилась: он устал от поденщины — целую зиму расписывал павильон птицеводства, у него разболелись глаза от белизны кур-леггорнов, от белых уток и белых гусей, от стерильно-белых халатов птичниц. Белое, белое… Непонятно даже, куда подевались нынче курицы-пеструхи и бедовой, разбойничьей окраски петухи, которых он видывал прежде?

Весь июнь он бездельничал. А потом хлынули дожди.

Зато сейчас Володя Патрикеев твердо знал, чего хочет.

Он не спешил. Только что миновала пора летнего солнцестояния, и до заката еще оставалось часа полтора. Ему же требовался закат.

От рыболовной базы одна за другой отчаливали лодки. Они выходили на середину озера, сбивались в табунки, а иные, наоборот, жались к дальним берегам, становились на омута, но тоже кучно. И лишь некоторые бросали якоря в гордом одиночестве, там, где по незнанию приглянулось место, — это были новички.

А лодок много, очень много. Сильно истосковался народец по делу за эти смурые недели. Впрочем, находились и такие, что всю непогодь отважно высидели над поплавками — в сплошной воде, которая била сверху, косила с боков, барабанила в спину, резала лицо, а внизу тоже была иссеченная, пузырчатая, неуютная вода, и так день, и так ночь, и хоть бы что — а вот поди, заставь их же, грешных, при сходных обстоятельствах заняться какой-нибудь другой полезной работой…

Володя следил за передвижением лодок, стоя на горе, как наблюдает полководец перестроение своих войск за час до решающей битвы. Будь у него адъютанты, он отсылал бы их сейчас на взмыленных конях с приказами: «Там занять позицию левей… там выдвинуться вперед, а там отойти…»