Песни Петера Сьлядека - Генри Олди

Выглянув в испуге, луна залила двор желтым молоком.

Простите меня, маэстро. Ваш острый глаз проникал глубже, чем многие знатоки способны достать клинком. Я быстр, силен и ловок. Я достойный сын своего отца. Разбудите меня ночью, суньте в руку палку от метлы, и я с блеском проделаю вам все эти «роуэрсо тондо» и «монтанте». Любой клинок, любой темп. Любая глава вашей книги «Искусство оружия» на выбор. Зрители лопнут от восторга. Так гнилой изнутри орех выглядит привлекательней остальных. Так под парчой и золотом скрываются порок, уродство или дряхлость.

Увы, маэстро. Ухожу.

Не держите зла, отец.

– Ахилл? Ты здесь? Поднимись ко мне…

Черный силуэт был плохо различим. Но Ахилл знал: мать там. Строгая, прямая, бесстрастная. Опустив обе руки на перила лоджии: белое на темном. Он очень любил мать. Он очень боялся матери.

Он очень ей завидовал.

Поднимаясь наверх, молодой человек отчетливо представлял себе: вдова Джулия, вернувшись с балкона, стоит возле кресла. Ждет сына. Свеча черного воска, слегка оплывшая, но по-прежнему яркая. Поодаль, у окна, перебирает четки фра Джованни, иссохший от постов и ночных бдений. Священник близок к верховному инквизитору Венеции, вхож в трибунал, но сейчас это не имеет значения. Он почти святой, но это тоже неважно. Какая разница, если мать скажет: «Я уже решила, Ахилл…»

– Я уже решила, Ахилл, – сказала вдова Джулия, глядя на вошедшего сына. Взгляд бойца: пристальный и вместе с тем неконкретный, смазанный. – Святой отец поддержал меня в моем решении. Ты должен уехать.

– Когда?

– Сейчас. Внизу ждет гондола. Гондольер Якопо – должник святого отца, он будет держать рот на замке. В порту ты возьмешь лодку. Якопо обещал помочь с верным лодочником. Перебравшись через лагуну, ты купишь или наймешь лошадь в ближайшем городке.

– Куда мне ехать?

– В Верону. У Антонио Гвидо де Лукко было три ученика: Джакомо Сегалт, Паоло Карпаччо, прозванный Непоседой, и твой отец. Однажды они поклялись друг другу в вечной дружбе. Собственно, фехтовальное «Братство Сан-Джорджо» основали именно эти трое. Сегалт воевал с турками, попал в плен, и больше о нем никто ничего не слышал. Твой отец… – Вдова на миг запнулась. Сухие глаза ее блеснули страшно и остро, отчего в углу заворочался чуткий к таким переменам духовник. – Твой отец умер. Ты доберешься до Вероны и найдешь маэстро Паоло. Непоседа приютит сына в память о старой клятве. Вот сопроводительное письмо. Вот перстень-печатка твоего отца. Дорожные сумки я собрала, они лежат в гондоле. И еще: кошель с деньгами и два векселя на имя веронских банкиров. Эти векселя оплатят где угодно.

– Я еду за помощью? Или бегу?

– Ты бежишь. Позор не кровь. Через год-другой разговоры утихнут…

– А школа? Школа отца?!

– Школу возглавит твой двоюродный дядюшка Бертуччо. Он молод, всего на девять лет старше тебя. Бертуччо давно ждал этого дня. – Духовник шагнул вперед, ибо лицо вдовы внезапно напомнило лик демона. Но маска бесстрастности почти сразу вернулась, скрывая истинное состояние Джулии. – Время залечит раны, и ты сможешь вернуться.

Вдова лгала, зная, что сын это понимает.

– Дядюшка Бертуччо?!

– Замолчи! Я ничего не хочу слышать! Отправляйся!

Джулия замахнулась на сына веером словно мечом.

Ахилл-младший ощутил, что рубашка становится мокрой. Проклятье, родившееся вместе с ним, вступало в свои права. Крик матери отозвался дрожью в коленях, головной болью, ледышкой в желудке. Это был не страх: страх иногда толкает на бешенство сопротивления. Это было нечто иное. Давно знакомое. Привычное, как бывает привычна хромота или подслеповатость. Бледность залила щеки, обожгла холодком. Лучше уехать в Верону, стать изгнанником, оставить душу отца неотомщенной, обречь себя на насмешки, лишь бы не чувствовать жаркой волны ярости и гнева, грозящей захлестнуть, накрыть с головой. Есть тысячи аргументов против отъезда, есть долг и честь…

Маэстро, простите меня.

И ты, матушка, прости. Впрочем, ты простила заранее.

Вы оба понимаете, почему я соглашусь.

– Да. Я уеду. Прощайте.

Ночь приняла беглеца в зябкие объятия. Якопо оказался молчуном, за что Ахилл был благодарен гондольеру. Вода плескалась у борта гондолы; вскоре она заплещет у борта лодки «Куртизанка Мариэтта». Мерное движение в темноте успокаивало. Рана превращалась в язву – вечную, болезненную, не поддающуюся лечению. Впрочем, с язвой можно жить. Долго, очень долго.

Я бегу?

Да, я бегу.

А дядюшка Бертуччо возглавит школу. Закажет портрет отца в студии Тициана Вечелли, подарит вдове на годовщину смерти. Он давно ждал этого дня, мой молодой, мой опытный, мой замечательный дядюшка. В сущности, покойный маэстро для того и приблизил Бертуччо, заменяя в последнем недостаток таланта избытком труда, чтобы однажды родич сменил благодетеля на поприще фехтования. Ахилл прекрасно знал планы отца касательно дядюшки Бертуччо. Пожалуй, единственный, кто действительно знал правду, – все прочие полагали сына будущим преемником отца. А запрет Морацци-старшего на участие наследника в вольных боях, равно как и в испытаниях на членство в «Братстве Сан-Джорджо», считали мерой предосторожности, призванной в первую очередь охранить наивных забияк. Пробьет час, и молодость станет зрелостью, явившись в полном блеске…

Люди иногда бывают удивительно наивны.

Солнце едва позолотило кроны олив, когда Ахилл Морацци продолжил путь верхом: на запад, через Падую и Виченцу, где можно будет отдохнуть, заночевать, сменить уставшего коня на свежего. Планы молодого человека сбылись лишь частично: утолив голод в харчевне на окраине Падуи, он спросил дорогу у птицелова, сказавшегося знатоком дорог, но то ли птицелов напутал, то ли сам Ахилл ошибся, взяв южнее, потому что до Виченцы всадник не добрался. Сперва вокруг тянулись виноградники и дубовые рощи, позже местность стала гористой, и вечер застал Морацци-младшего в скалах. Надежда обнаружить чье-нибудь жилье таяла с каждой минутой, конь фыркал, беспокойно косясь по сторонам. Тропинка сделалась узкой, запетляла, круто взбираясь наверх. В сущности, ночлег под открытым небом мало смущал Ахилла, но когда сбоку открылся зев пещеры, он с радостью спешился. Призраки? демоны? – полно вам! В наш просвещенный век…

Вскоре разгорелся костер. Пещера оказалась большой, вместив всадника и коня, а добрый глоток вина из фляги сделал жизнь если не прекрасной, то относительно приемлемой.

Насколько может быть приемлема жизнь беглеца.

Есть не хотелось. Ахилл привалился спиной к пористому, удивительно теплому камню, закинув руки за голову, огляделся. Блики огня умелой кистью живописца водили по стенам, оживляя, мороча, превращая пещеру в дело рук человеческих. Молодой человек сощурился: нет, шутки огня тут ни при чем. Из противоположной стены выступали остатки колоннады. Круглые бока выщерблены, капители местами осыпались, сгладились, но игра света и теней придала зрению исключительную резкость… И свод над головой выглядел слишком правильным и гладким, чтобы это оказалось случайностью.