Перед прочтением — сжечь! - Николай Переяслов

— Тут неподалеку есть небольшой и довольно-таки грязный прудик, — нарушил молчание Шурик, — в котором никто не купается, а значит, и никогда на них не наткнётся. Вот туда мы их сейчас и побросаем.

Он повернулся к нам спиной и повернул ключ зажигания. «РАФик», точно простывший старичок перед выходом из дома, зафыркал, прочихивая нос, затем тихими толчками тронулся с места и не больше, как минут через десять петляний по улицам и переулкам дачного посёлка мы оказались на берегу маленького искусственного пруда, вырытого кем-то из несостоявшихся дачников на пустыре рядом со своим участком то ли для разведения гусей и уток, то ли в целях осушения своего огорода.

Шурик тормознул автобус прямо у берега так, чтобы наша дверка оказалась расположенной со стороны воды, и, открыв её, Лёха, не выходя наружу, по одному зашвырнул пистолеты в середину десятиметровой грязно-зелёной лужи, поверхность которой украшали две неподвижно застывшие пластиковые бутылки из-под «Аква минерале» и «Меринды» да повисший метрах в полутора от берега на тонкой камышинке раскатанный белый презерватив. Прочертив невысокую дугу, пистолеты с коротким обиженным всхлипом зарылись в густую грязную воду и исчезли на дне водоёма. Туда же полетели и все остальные предметы из чёрного пакета, хотя топить кое-какие из вещей было откровенно жалко…

Подождав, пока успокоится растревоженная ими гладь, Шурик завёл мотор и развернул автобус, чтобы ехать обратно в город. Но вместо этого — нажал на тормоз.

В конце береговой поляны, перекрывая собой выезд на дорогу, стоял бежевый милицейский «УАЗик» с синей полосой и рядом — облокотившийся о его крыло — криво ухмыляющийся поэт Владислав Хаврюшин. В правой руке он держал опущенное вдоль ноги дулом вниз несуразное ружьё Кондомова.

Увидев, что мы на него смотрим, он помахал рукой, приглашая нас выйти из автобуса. Делать было нечего, Виталька распахнул дверцу, и мы с нехорошими предчувствиями вылезли обратно из салона.

— В чём дело, Славик? — как ни в чём не бывало, поинтересовался, отходя от автобуса, Виталька, работавший когда-то вместе с Хаврюшиным в одной проходческой бригаде на шахте № 3–3 бис. — Ты разве перешёл работать в милицию? Давно?

— Вчера вечером. Так что вы — моё первое дело. Боевое, так сказать, крещение.

— Да ну, Слав, какое в отношении нас может быть дело? Мы же самые мирные люди в городе, ты ведь знаешь.

— Я всё знаю. Даже то, что вы только что выбросили в воду оружие. А перед этим отогнали от своего книжного склада на соседние улицы несколько чужих автомобилей. Так что вопрос напрашивается сам. А вернее — сразу ответ на него. Ибо трудно даже придумать другую версию, кроме той, что вы по какой-то причине прикончили владельцев этих машин, а потом пытались избавиться от орудий своего преступления, повыбрасывав пистолеты в лужу. Тэк?

— Да ты что, Слав, говоришь? Какое, на хрен, преступление? — шагнул к нему Виталька, но Хаврюшин моментально вскинул ружьё и направил его прямо ему в голову.

— Стоять, урод! Ещё один шаг — и я снесу твою забинтованную башку, как репу! Мало, видно, тебе пилюль выписали, раз ты такой борзый. Я знаю, что вы все здесь преступники, и я вас за это должен расстрелять. Понятно?

Я почувствовал, как моя правая рука непроизвольно поползла к карману куртки и коснулась холодной рукоятки револьвера. Трудно сказать, чего я сейчас больше опасался — того, что не выбросил его вместе с остальными пистолетами и теперь получу срок за ношение огнестрельного оружия, или же того, что он вдруг окажется всего лишь хромированной зажигалкой… Однако же… что это он там только что сказал такое — что все мы преступники, и он должен нас за это расстрелять?

— Слав… да ты чё, в натуре? — уже с некоторым испугом в голосе произнёс Виталька и сделал ещё один — последний в своей жизни — шаг вперёд.

— Я тебя предупреждал, урод, так что — без жалоб, — со спокойной злобностью проинформировал его Хаврюшин и нажал на спуск.

Звука выстрела я почему-то не услышал. Но зато увидел, как огромная пуля, точно ласточка из черной глубины гнезда, вылетела из ствола его нелепого ружья и с глухим чпоканьем впилась в забинтованную голову Виталика… Мне приходилось в своей жизни видеть смерть рядом с собой — я до сих пор помню, как во время вывода нашей части из Афганистана вдогонку колонне «Уралов», на которых мы ехали домой, ударила с окрестных гор одинокая прощальная очередь, и одна из просвистевших над перевалом пуль угодила прямо в сидящего рядом со мной москвича — комсорга нашей роты Саньку Наумова, для которого вывод нашего воинского контингента из Афгана почти совпадал с дембелем, так что он ехал уже при полном параде и в приподнятом настроении. Случилось так, что я в эту самую секунду как раз наклонился вперёд, чтобы прикурить свой «Vinston» от зажжённой кем-то из ребят зажигалки, и сначала даже и не понял, что это там у меня над головой просвистело, и только когда разогнулся, увидел на левом виске сидевшего справа от меня парня небольшую дырочку, из которой пульсирующими толчками выходила блестящая алая кровь. Как фонтаны на Поклонной горе, промелькнуло у меня тогда в голове несколько неуместное сравнение. Но человеческая мысль непредсказуема, и не моя вина, что в памяти вдруг выплыли эти фонтаны. Я увидел их около года тому год назад, когда нас, призывников Красногвардейска и других городов области, прямо на следующий после проводов день посадили в автобусы и повезли на центральный призывной пункт в столицу, до которой мы добрались только к вечеру. Вот там, проезжая по уже темному Кутузовскому проспекту, мы и увидели это жутковатое зрелище, образуемое цепочкой подсвеченных красными фонарями, и оттого словно бы истекающих не водой, а кровью, фонтанов.

Они-то и припомнились мне, когда я увидел рядом с собой простреленную голову Саньки Наумова, из которой алым фонтанчиком била его ещё живая липкая кровь, заливающая собой с таким тщанием изготавливаемые в течение последних месяцев дембельские погоны, которые он поторопился нацепить перед выездом. «Хочу ступить на землю своей Родины при полном параде, — заявил он, надевая безукоризненно отутюженную форму. — Ведь это почти то же самое, что встреча с невестой, смотрины…»

Колонна безостановочно шла к перевалу, «Урал» неожиданно подбросило на случайном ухабе и, покачнувшись вперёд, тело Наумова соскользнуло со скамейки и растянулось на досках кузова. Сидевшие вдоль бортов машинально поджали ноги под скамейки, и так мы до самой границы и ехали — с окровавленным трупом комсорга посередине кузова и сидящими вокруг него солдатами с поджатыми ногами. Сначала душу брала оторопь и было как-то не по себе, но минут через тридцать-сорок езды кто-то из парней не выдержал и, пробормотав: «Ты уж прости, Санёк», щелкнул над его телом зажигалкой и с наслаждением затянулся сигаретным дымом. Тогда и я вспомнил, что так и не успел выкурить свой прикуренный в момент Санькиной гибели «Vinston», который в испуге выбросил в то мгновение за борт. И, минуты полторы помучившись угрызениями совести, я тоже вытащил из пачки новую сигарету и потянулся к огоньку соседа…