Молчание Шахерезады - Суман Дефне

– Подожди. Вот вечером придет отец, поговорим с ним.

Панайота, как была босиком, бросилась к матери и обвила мокрыми руками ее шею. Если дело лишь за отцом, значит, все получилось. Они поплывут все вместе на лодке, и при виде обнимающихся Минаса с Адрианой, быть может, Ставрос тоже отбросит свое показное безразличие и станет вести себя с ней как с возлюбленной. А потом, когда они выйдут на берег, купят кулек горячих фисташек и, как настоящая пара, будут гулять под ручку по улочкам Айя-Триады и разговаривать обо всем на свете. Та ночь станет поворотной в их любви.

Окрыленная мечтами, она повернулась к матери:

– Манула, давай переоденемся и пойдем на площадь. Солнца уже нет, все на улицу вышли. А ночью полнолуние будет, спустимся вместе на Кордон?

– Ну, слава богу, пришла в себя! Докса то Тео![65] Я сколько дней тебя звала? Панайия му! Давай, глупышка моя, беги переоденься и пойдем. Сколько дней ты изводила и себя, и меня!

И они, словно дети, толкаясь и пихаясь, поднялись по узкой лестнице в дом.

Ночная серенада

Лейтенант Павло Параскис впервые увидел Панайоту именно в тот вечер, когда подружки сидели, точно воробушки, на стене у полицейского участка. С горящими, точно угли, глазами, розовыми щечками и вишневыми губами, девушка показалась ему самой что ни на есть богиней солнца.

Алые отблески вечернего света играли в ее волосах, волнами струившихся по спине, за белыми ушками они были сцеплены гребнями, украшенными эмалью. Время от времени она поглядывала мечтательным взглядом на зеленые просторы за железной дорогой и в то же время со смехом слушала подружку, которая что-то рассказывала, чрезмерно размахивая руками. Из-под свободного белого платья выглядывали сильные икры и тонкие лодыжки.

Павло замер, разглядывая Панайоту, которую вечер словно специально заливал своими лучами. Что это, лишь игра света или же знак свыше? Казалось, девушку окружал яркий ореол, видимый только ему.

Заметив остановившегося перед ними лейтенанта, Адриана умолкла и пихнула локтями сидевших рядом подружек. Все тут же повернулись и без стеснения уставились на Павло. Молодой лейтенант в приветствии снял фуражку, и они захихикали, прикрывая рот ладошками. Застенчивая улыбка Панайоты, точно солнце после дождя, наполнила сердце Павло радостью. Зубы у нее были какие-то необычные, и имелось в ее лице что-то, что вызывало желание смотреть на нее снова и снова. Длинный узкий нос придавал ей какой-то благородный вид. Скулы острые и немного напоминали мужские, а миндалевидные глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, затягивали в свой темный омут. Несомненно, это Господь посылал ему знак! Спасибо, Пресвятая Богородица!

А ведь совсем недавно, когда он выходил из участка, на него давил тяжелый груз тоски по родному городу Янина. Вдобавок еще и рядовой жандарм опоздал на ночное дежурство. Это что же, его даже рядовые всерьез не воспринимают? И они к тому же все критяне. Друг за друга горой стоят, а за его спиной разговоры ведут. Если бы не та нелепая клевета (подумать только! подслушивал он якобы!), из-за которой он потерял свое место при губернаторе Стергиадисе, стал бы он маяться в каком-то крохотном участке с этими жандармами-критянами? Злость черным камнем лежала на сердце. Но сейчас душа его вдруг повеселела, как веселеют деревья с приходом весны, и наполнилась волнением и покоем, как будто он только что понял, зачем живет в этом мире.

Немало времени прошло с тех пор, как он сошел на берег и оказался в этом городе (хотя так и не привык к воде со всех сторон, ветрам и людям – любителям веселья и развлечений), и за это время каких только красавиц не видел, а кое с кем, пусть и по разные стороны ворот, даже и беседы водил. Но ни от одной из них сердце его так не трепетало. Например, еще до службы при Стергиадисе был он адъютантом командира Зафиро в Борнове, и вот уж очень ему приглянулась одна служанка из соседнего особняка. Прелестница, имени которой он никак не мог выведать, каждый вечер, только начинало темнеть, садилась позади ворот с корзинкой роз и принималась обрывать лепестки, а сама заигрывала с проходившими мимо военными. С хитрым прищуром спрашивала: «Скажи-ка, ты за Венизелоса иль за короля?» – и голос ее делался таким сладким, что даже те военные, которые и думать не думали об отношениях, шли специально той улицей, просто чтобы посмотреть на нее.

Павло знал, что, какой бы ответ ни дали пытавшиеся добиться ее расположения бравые ребятки, он все равно окажется неверным. Назовется какой-нибудь наивный солдатик последователем Венизелоса, так кокетка ответит: «Ах, как жаль, а я вот за короля»; а если кто представится роялистом, то она лишь скажет горделиво: «Не обессудь, солдатик. Зито Венизелос!» – и отвернет свою головку в белом чепчике к корзине. Павло видел из соседнего сада, как она, склонившись, прикусывала губу, чтобы не рассмеяться. То, что лейтенант наблюдает за ней, для нее тоже не было никакой тайной, но она ни разу даже не взглянула в его сторону.

До того самого летнего вечера, когда среди усевшихся в рядок, точно пташки на телеграфных проводах, девушек он впервые увидел Панайоту, Павло считал ту служанку из Борновы самой красивой девушкой в мире. Если бы командира Зафиро не направили на фронт и Павло, таким образом, остался бы при штабе, он бы позвал ее замуж. После он все подумывал улучить момент и сходить повидать ее. Боялся только, как бы она не поинтересовалась, почему же он сам не на фронте, как это его, сильного мужчину, лейтенанта, направили служить в участок бедняцкого района. Он мог бы, конечно, ответить: «Мы остались здесь, чтобы охранять вас», – но он в жизни ни перед кем не рисовался, так неужели перед ней станет? Впрочем, теперь все те многозначительные слова, которые он собирался сказать служанке, в один миг оказались сметены бурей, что разразилась в нем при виде этого черноволосого ангела с вишневыми губами, а обладательница томного взгляда из Борновы, бесцеремонно врывавшаяся в его сны, чтобы задать, поджав губы, каверзные вопросы, вдруг превратилась в заурядную деревенскую девушку.

Панайота соскочила со стены, оставив переругивающихся подружек: кто-то схитрил в игре, из-за чего и вышла ссора. Никто и не заметил ее ухода. Кроме Павло. Бросая украдкой взгляды из-под длинных ресниц, девушка свернула на одну из улочек, выходящих на площадь, и вскоре скрылась в бакалейной лавке. Туфли ей были уже малы, и, наверное, она была худовата, но матушка его, ждавшая возвращения сына в родную Янину, уж откормила бы ее замоченными в молоке бараньими ножками, рисом со сливочным маслом да инжирным вареньем. От этой мысли на душе стало приятно, и Павло купил у торговца сухофруктами, стоявшего посреди площади, кулек леблеби – подсушенных и поджаренных бобов. Прислонился к стене, откуда просматривалась дверь бакалейной лавки, и стал ждать. Хотя от него требовался серьезный вид, он не мог сдержать улыбки. Девушки продолжали играть, громко шумя. Из какого-то дома доносилась песня на французском: или кто-то занимался музыкой, или же звучал граммофон.

Впервые с мая прошлого года, когда он прибыл в Смирну, Павло подумал, что мог бы прожить здесь всю жизнь. В самом деле. Если только эта богиня солнца согласится выйти за него, – а чего ж ей не согласиться? – место это вполне может стать для него домом. Он представил, как гладит тонкие белые руки, как прижимает ее к своей груди по ночам, и от этих мыслей у него закружилась голова. Надо незамедлительно поговорить с ее отцом.

Именно на эту ночь и пришелся тот единственный раз, когда серенады под окном вывели-таки Акиса из себя.

А дело было так. Несколькими часами позже Павло Параскис возвращался из трактира в офицерские казармы, располагавшиеся позади его участка. Стояла теплая ночь, лунный свет заливал город. Молодой лейтенант захмелел. Подумал было заглянуть в район Хиотика к девушкам, принимавшим на дому, но, как всегда, не набрался смелости. Ему еще в трактире успели подпортить настроение. Очень уж возмущало молодого лейтенанта нежелание местных записываться в армию. Получается, что такие, как он, прибыли из черт-те откуда, чтобы спасти этих людей, а они, точно избалованные дети, придумывают тысячи отговорок, только бы самим не воевать! А ведь именно сейчас армия нуждалась в новых силах больше всего.