Мастиф - Елизавета Огнелис

из квартиры Андрюхи Павина, а за раскрытой дверью слышались шепотки, глухо лаяла собака, а потом Александр сообразил, что это не собака, а Женя, Павинская жена, не плачет даже, а хрипит. Саша все еще улыбался, когда Шпак сказал:

— Павин… это… застрелился…

Чеченцев с татарами отправили к Наилю в квартиру. Сам Наиль с Сашей прошли в дальнюю комнату, мимо зала, где вокруг сгорбленной фигурки собрались женщины. Александр нашел взглядом Наташу, кивнул, она кивнула в ответ.

— Люда? — спросил он губами.

— Дома, — так же губами ответила жена.

В маленькой комнатушке стоял полный разгром. Постель разворочена, газетный столик опрокинут, на потолке — безобразная клякса. Казалось, что она дрожит в неровном свете свечи. Обои — в липкой крошке, на письменном столе разбросаны инструменты и патроны.

Наиль поднял с пола автомат, выдернул ремень из-под мертвого тела. Потом взял со стола патрон. Саша почувствовал, как татарин осторожно наступил ему на ногу.

— Посмотри, — произнес едва слышно Наиль. Саша подошел к столу и сразу же понял. Их друг застрелился из оружия, которое не должно было стрелять! Оно и не стреляло, пока… Одного взгляда на клещи и обжимные губки достаточно. Разбери и собери патрон. Александр почувствовал, как теплое и мягкое чувство утраты давит на него. Запоздалое сожаление, почти угрызения совести. Он был слишком жесток. Не стоило так давить. А с другой стороны, Андрей ушел, понимая, что мало чем может помочь друзьям. Очень хотелось так думать, лучше пусть так оно и будет. Скажем «спасибо» мертвым. Незачем благодарить живых. Павин был слишком добрым, слишком нерешительным, слишком мягким с другими. Но не с собой, о нет! Он ушел и доказал, что может быть полезен хотя бы своей смертью. О мертвых не будем плохо…

— Вот еще, — шепнул Наиль и указал на дыру в книжной полке. Пуля прошла сквозь древесную плиту, и продолжила путь в бумаге, миновав (Саша поднес свечку) Ремарка и Джерома К. Джерома, Саган и закон Мерфи, историю мифологии и русско-французский словарь, и еще, и еще, пока не застряла в книге с красной обложкой. Александр вытащил ее из ряда, вытряхнул из прорванных листов блестящий остроконечный цилиндрик с разводами от нарезов ствола. Фридрих Ницше — прочитал он на обложке. Андрей читал Фридриха Ницше?

За томиком Ницше стояла обычная тетрадь в клеточку. Пуля не дошла до нее, но Сашу заинтересовал сам факт — тетрадь в ряду книг. Девяносто шесть страниц. Около сорока из них исписаны мелким аккуратным почерком.

— Негатив, — прочитал на обложке Александр. Павин писал? И считал свою писанину достойной стоять рядом с Заратустрой?

«Негатив — изображение на светочувствительной пластинке (пленке), в котором светлые места получаются темными, а темные — светлыми», — прочитал Саша при неровном свете свечи.

— Надо его вытащить, — решил Саша и спрятал тетрадь за пазуху. — Вода есть? Лицо хоть обмыть…

— В милицию уже побежали, — сказал женский голос.

Сашка только фыркнул в ответ.

— Наиль, сними дверь, на кухонный стол положим. Обмоем и под простыню. Здесь — убраться надо…

— Взяли, — глухо сказал он Шпакову. — Ты — за ноги. Несем в ванну… Никому не расходиться. На улице опасно. Ненавижу арбузы, — добавил Саша чуть слышно.

* * *

Наиль распахнул дверь домой, глянул на притаившихся у окон чеченцев, на брата, на друзей. Прошел на кухню, открыл темный провал холодильника. Нащупал недопитую литровую бутыль, в которой оставалось еще больше половины, на ощупь нашел стакан. Кусок колбасы и зачерствевшая горбушка от батона. Все, поехали… Водка теплая, горькая и жгучая на вкус, полный стакан, до донышка, до последней капли. Занюхал колбасой, закусил хлебом, и сразу почувствовал, как хорошо легла, пробрала до печенок. За весь день почти ничего не ел. Налил еще стакан, немного подождал, пока чуть уляжется первая порция — и сверху, сверху ее, родимую, залакировать бы пивом, да нельзя на улицу, на улице смерть гуляет, и ларьки точно не работают.

Сразу ударило в голову, все сорок градусов отозвались в каждой клеточке, кровь потекла раскаленной лавой. Хорошо!

Наиль вышел из кухни, проверил, как закрыта входная дверь, пристроил автомат на вешалку в прихожую и напомнил сам себе — здесь висит. Сегодня уже без надобности, а завтра не забудь…

— Чего там? — спросил он у Тимура, который откинул занавески и пристроился напротив окна, развалившись в кресле.

— Нет никого, — лениво отозвался чеченец. — Может, зря мы всполошились?

Глава 18

Наиль снова прошел на кухню, сгреб бутылку и вернулся. Он сел на диван, откинувшись так же вальяжно, как и Тимур.

— Мне было лет десять, — медленно начал татарин. — У нас была бабушка. Наверно, она первая сказала. Всегда называла русских — уруслар мертед. Мертед — это враг по-нашему. Мы и привыкли. Сейчас даже не вспомнить — откуда взялась ненависть. Никто и никогда не учил меня этому, я сам дошел, своим разумом. Мне казалось, что русские все враги, что они заняли Казань, превратили нас в рабов. Ненавидел всей душой, и с каждым годом ненависть становилась все сильней. Даже посчитал, что каждому мусульманину надо убить шестнадцать русских. А если перевести только на мужчин — то еще больше. Рисовал карты мусульманских государств посреди России, учитывал трубопроводы, дороги, аэропорты. А сам никогда не был в Казани. Даже издалека Татарстан не видел. Английский лучше татарского знаю. А все равно ненавидел. До дрожи, до того — что скажи — «пойдем убивать» — и пошел бы, не задумываясь, и убивал бы — не задумываясь.

Наиль приложился к бутылке, чувствуя, что осталось совсем немного, сделал один длинный глоток, запихал в рот остатки колбасы, достал сигарету.

— Сейчас не знаю что делать. Иногда мне кажется, что убивать надо нас, татар. Что русские сделали ошибку, не вырезав нас до седьмого колена. Знаешь почему? — он не стал дожидаться ответа, торопился, пока еще хмель окончательно не связал язык. — П-потому что я так привык убивать там, в мечтах, что сейчас, когда можно убивать по-настоящему, я убиваю напрямо, то есть направо и налево. Кого угодно могу. Хоть мужчину, хоть ребенка, хоть женщину. Женщин даже лучше, потому что они могут рожать…

Наиль выронил бутылку на пол, и, чувствуя, как мягкая поверхность начинает покачиваться под ним, улегся на диван, свернулся калачиком.

Тимур покачал головой. Ему был отвратителен этот маленький убийца, смевший называть себя мусульманином и одновременно — курить, прихлебывать водку из горла, закусывать наверняка свиной колбасой. Отвратителен, и, в тоже время — до неприятности симпатичен. Тимур чувствовал, что с каждой