Мастиф - Елизавета Огнелис

отечество. Срать я хотел на отечество. Сам бы передушил, сволочей. Он всех положит, правых, виноватых, под гребенку. А я не хочу, не имею право их слушать… У меня своя жизнь, не дам запихнуть в мясорубку. На хрена мне их памятники и вечная память… Всех урою, гады, паскуды… паразитов к ногтю… никого не оставлю, чем угодно клянусь…

Саша стоял, покачиваясь, не в силах отойти от нервного напряжения, еще не до конца веря, что жив. Но при чем тут Наташа? Почему этот белокурый урод вспомнил про Наташу? С ней что-то случилось. Они не говорят просто так.

Саша поковылял к грузовику, влез на подножку. Поискал глазами в толпе хоть кого-нибудь.

— Наиль!

Татарин уже отошел от увиденного, на белое лицо возвращался румянец, неуверенная улыбка тронула губы. Заскочил мягким прыжком в кабину, вжал правую педаль в пол…

— Гони, Наиль!

Наташу они нашли в роще. Жена мирно спала, свернувшись калачиком, укрывшись курточкой.

— Наташа, лисенок мой, что случилось? — голос Саши срывался в истерику.

Она приподнялась, сонная, с длинным рубцом на щеке, мягкая, теплая, большие карие глаза смотрят с неподдельным удивлением.

— Чего ты? Да перестань, ну, не трогай, — отбивалась она, когда Саша полез под куртку, ощупывая, больше желая убедиться, что все на самом деле хорошо.

— Ничего не случалось? Как ты себя чувствуешь? — не успокаивался муж.

— Да нет, на солнышке пригрелась, вот и заснула, — сказала она недовольно. — Мне такой сон снился, а вы меня отвлекли.

— Гаврила приходил. Сверхчеловек наш переделанный. О тебе говорил. Следующим рейсом домой поедешь, — объяснял Саша, поглядывая на Наиля, а тот, недоверчиво втягивая воздух, водил стволом автомата — вправо-влево, вверх-вниз.

— Что чуешь? — нетерпеливо спросил Александр.

— Ничего нет, — глухо отвечал татарин. — Был он здесь, теперь ушел. Опасности нет. У меня, Шурик, поверь, на такие вещи шестое чувство есть…

И Саша поверил. Сначала — оттого, что его назвали Шуриком, и еще потому, что Наиль и в самом деле чувствовал опасность. И если говорил: «не пойдем туда» — его стоило слушаться. По первой они не верили, смеялись, а потом привыкли. Особенно когда их «под орех» разделали чуть ли не в центре города. Говорил тогда Наиль, что пиво лучше пить «вон там, в теньке, пойдем от этих фонарей, к шайтану их»; но не послушали, ржали как дикие кони, а когда десятеро молодых «волчат» с дубинками заявились — не до смеху стало…

— И мне снилось, что ваш Гаврила приходил. Он… — Наташа замялась, — точно такой, как ты описывал. И не злой совсем. Добрый, очень. И ласковый…

Александр обернулся к жене. Горло сперло, а грудь сжало раскаленными щипцами.

— Он приходил к тебе? — просипел Саша.

Наташа явно испугалась. Она уже начала подозревать. Чуть заикаясь, она спросила, и в глазах на миг плеснул ужас:

— Так, эт-то, ч-что? На самом деле было? Не сон?

— Он что, с тобой любовью занимался? — Саша никогда не соображал так быстро и отчетливо.

Наташа ничего не сказала, лишь закрыла лицо руками. Наиль встревожено смотрел на друзей. Уж чего-чего, а соперникам-любовникам Саша мог устроить такую бучу… Своего никогда не отдавал. Мое и навсегда…

— Ладно, — проворчал татарчонок. — Дома поговорите.

Александр подошел к Наташе, и хоть внутри все клокотало — обнял жену, погладил по голове.

— Все будет хорошо…

Наташу они завезли домой, Саша сам поднялся до квартиры, не раздеваясь — до кухни, горлышко чайника — к пересохшим губам, открыл холодильник, матернулся, сгреб полбатона, допил теплое молоко.

— Наташ, дай мне еще пару часиков. И поесть приготовь! — крикнул он с порога, и буквально скатился по лестнице, не желая ничего слышать, а тем более — слушать.

— Пешком идем, — проворчал он с набитым ртом. — Грузовик не нужен. На двойки разобьемся. Я и Наиль — впереди.

Город не вымер. Улицы гудели голосами. Необычно не видеть проносящихся машин, не слышать гула моторов, шуршания шин, тока в проводах. Только деревья шелестели листьями, ветер поднимал пыльную поземку, да редкие прохожие жались к тротуарам. Город еще не понял, что произошло, он еще готовился — к свечам в окнах, кострам на улицах, к погромам, к пьяным дракам и разгулу веселья, неестественного возбуждения современного человека, который вдруг оказался не у дел рядом с собственной цивилизацией. Сами по себе мы не можем понять, что в хаосе огней, опутанные магнитными полями, облепленные кучей бумажек, от глупых газет до мудрых книг, вечно ищущие развлечений — в телевизоре, в радио, в музыке, в собственных поступках — мы всегда чего-то ждем. Зарплаты, выходных или понедельника, выздоровления или смерти, автобуса на остановке, любимого телесериала, сна иль ужина, ответа на запрос, реакции на заявление, принятия нового закона о льготах и налогах. Жизнь в ожидании — единственно возможная жизнь большинства. И, устав ждать, вжимая в пол педаль газа, на двухстах километрах в час, кажется, что живешь, по крайней мере, есть чувство, что боль и смерть где-то рядом. Ожидая, мы совершенно теряемся в тех случаях, когда надо — существовать. Отвыкли принимать решения, от которых может зависеть собственное существование. Коллективный разум, коллегиальное решение, общее собрание акционеров и общества любителей трезвости — никогда не наступало время индивидуальности, и вряд ли когда наступит. Мы — общество со своими законами, с неведомым «центральным» мозгом, нас можно стимулировать, но нельзя заставить поступать разумно. Функции разума заканчиваются, когда встречаются два человека. Человек становится членом, руководителем или подчиненным, винтиком. Чем угодно.

Можно ли заставить винтик крутиться в обратную сторону? Сломается ли такая сложная, гигантская машина, Россия, состоящая из ста пятидесяти миллионов сложных и простых деталей? Нет, не сломается, даже не заметит, как наладчик сменит вышедший из строя механизм или датчик, прямо в процессе, прямо на конвейере.

Но мы не на конвейере, думал Саша. Неправы те, кто думает, что общество наше — пирамида, устойчивая фигура, на самом верху президент или царь, чуть ниже — армия и дворянство, прослойка людей с образованием, а потом — рабочие и крестьяне, серое быдло. Но где же здесь место для бомжей и инвалидов? Где место нищих и воров? Они тоже прослойка? Бомж стоит выше или ниже прораба? Что, если все наше хваленое-расхваленое общество стабильно только тогда, когда в самом низу, под всеми людьми в галстуках, в бриджах, в спецовках и робах, еще глубже под ними — копается сотня обоссаных и обосраных бомжей? Государство, благополучие которого зависит от завшивленного старикана?

— Устал? — буркнул Наиль.

— Устал, — сознался Саша.

— Хватит ворон считать, — проворчал татарин, и Саша выкинул все ненужные масли