Сестры-близнецы, или Суд чести - Мария Фагиаш

За исключением нескольких бульварных листков немецкая пресса не разделяла восторгов черни. Все солидные газеты называли процесс фарсом. На Николаса сильное впечатление произвел трезвый тон передовых статей. В них сквозило возмущение, что суд целенаправленно, путем заслушивания тенденциозно настроенных свидетелей вел дело к поражению Мольтке. Конечно, было плохо, что лица из свиты кайзера участвовали в гомосексуальных оргиях, но точно так же было недопустимым, что судья выставил на всеобщее обозрение интимные подробности личной жизни истца. Из разговоров в посольстве Николас узнал об одной шифрованной телеграмме, которую рейхсканцлер Бюлов за день до оглашения приговора послал кайзеру. В телеграмме отмечалось, что канцлер считает большой ошибкой тот факт, что скандал с гвардейским полком стал достоянием широкой общественности. Он полагал, что для успокоения общественного мнения надо эту отвратительную язву, и самое главное в военных инстанциях, выжечь огнем и мечом, ferro et igni.

Итоги суда оживленно обсуждались повсеместно в Европе — в кафе и министерствах, в посольствах и на бирже. И австро-венгерское посольство не было исключением. Во всем здании царило приподнятое настроение, и прежде всего потому, что так ужасно унижена была именно лейб-гвардия кайзера. Чтобы отпраздновать этот день, второй секретарь посольства Шислер заказал шампанское и пригласил Николаса и еще нескольких человек. В прусских военных кругах никогда не скрывали своего пренебрежительного отношения к военной машине австро-венгров; теперь и для них пришла очередь торжествовать.

— Если бы год назад мне кто-нибудь сказал, что командир гвардии вытворяет такое с рядовыми, я бы его высмеял. Ну, офицеры друг с другом — это еще куда ни шло, — веселился Шислер.

Граф Виктор Новаков, молодой чех из бюро военного атташе, пришел пруссакам на выручку.

— Мой друг, классовые различия исчезают еще на пороге спальни. Вспомните о нашем эрцгерцоге Людвиге Викторе. Он это проделывал с банщиком. Каким-то шпаком! Это гораздо хуже.

— Кто-нибудь читал Times? — спросил Шислер. — Целая полоса только о решении суда по делу Хардена. Хорошенькая прелюдия к визиту кайзера в следующем месяце.

— Он наверняка будет отложен, во всяком случае об этом поговаривают. — Сестра Новакова была замужем за гофмаршалом кронпринца и являлась неиссякаемым источником новостей из семейной жизни кайзера. Сообщаемые ею сведения направлялись в венское министерство иностранных дел наряду с другими известиями.

— Меня бы это не удивило, — согласился Шислер.

— Вилли довольно часто и сильно возмущался по поводу аферы Эдуарда с миссис Кеппел, между прочим женщиной. А теперь его имя будут склонять вместе с таким педерастом, как Ойленбург. Досадно, досадно.

Это замечание вызвало раздражение у Николаса.

— Я бы не стал называть Ойленбурга педерастом.

— Ники, нет дыма без огня, — возразил Шислер.

— Кстати, а вы слышали, что ваш друг Годенхаузен сослан в Сибирь?

— Что значит «Сибирь»? — он надеялся, что никто не заметит нервные нотки в его голосе.

— Восточная Пруссия, дыра под названием Алленштайн. Бедолага! Еще одна жертва двадцать девятого октября. И далеко не последняя. Подозревают весь гвардейский полк, и лошадей включительно. Градом сыпятся переводы в другие части, невзирая на связи или дипломы. Со времен Геркулеса и авгиевых конюшен не было такой основательной чистки.

Николас взглянул на часы на письменном столе Шислера. Без десяти пять. Возможно, Алекса сейчас в его квартире? Если Годенхаузена действительно переводят в Восточную Пруссию, вероятно, она откажется ехать с ним. Он встал.

— Я должен идти. Благодарю за шампанское, Ханнес.

В коридоре он глубоко вздохнул. Фамилия Ойленбурга начинала постепенно действовать ему на нервы, а то, как его земляки наслаждались скандалом с прусской гвардией, казалось ему признаком отсутствия вкуса. Немцы были, в конце концов, единственными союзниками — жадные до денег итальянцы не в счет, — и в случае войны Шислер и все остальные будут сражаться вместе с немцами бок о бок.

Алексы в его квартире не было, так же как не было никаких известий от нее. Если все же она уехала, она для него потеряна на месяцы, если не на годы или навсегда. Эта мысль ужаснула его. Сознание того, что он, мужчина тридцати шести лет, влюбился романтической любовью, как мальчишка, в женщину, которая не соизволила даже вспомнить о нем, вызвала у него горький смех.

Николас снял телефонную трубку и попросил соединить его с полком Годенхаузена.

— Господина майора Годенхаузена, пожалуйста, — потребовал он.

— Господин майор здесь больше не служит, — резко ответил дежурный. Он не мог также сказать, находится ли майор еще в Потсдаме, и посоветовал перезвонить на другой день.

Что, если Алекса уже уехала с Годенхаузеном в Восточную Пруссию? Должен ли он последовать за ней в Алленштайн? И что потом? У него был один-единственный шанс: подкараулить ее, пока она была в Потсдаме. Он должен с ней поговорить.

В офицерских кругах Пруссии время визитов было так же строго определено, как часы посещений в больницах или тюрьмах. Даже если бы он прямо сейчас отправился в Потсдам, до семи часов ему туда не попасть, а позже даже бывший свояк не может нанести визит. Это значит, нужно ждать до завтра. Ехать в Потсдам ему вообще не пришлось, так как на Вильгельмштрассе он случайно встретил одного из офицеров полка Ганса Гюнтера. Этот капитан не только вышел сухим из воды при этой грандиозной чистке, но был еще к тому же и соседом Годенхаузенов. Он видел, как они отправились на вокзал, и смог сообщить, что всеми делами, связанными с отъездом, заправляла фрау Роза фон Цедлитц. Тетка Роза вначале сообщила по телефону, что, мол, ее племянница с мужем проводят короткий отпуск в горах, но после настойчивых вопросов призналась, что Ганс Гюнтер действительно переведен в Алленштайн. Алекса, разумеется, отправилась вместе с ним.

— Вообще-то все это временно, — сказала она со злостью. — Ганс Гюнтер будет в ближайшее время реабилитирован, а этого еврея Бернштайна я задушила бы собственными руками. И Хардена тоже Я нисколько не удивлюсь, если окажется, что Харден тайный агент, который за деньги Англии или Франции должен опозорить прусскую армию. Поверьте мне, граф, для подобных личностей — возмутителей общественного покоя, как Харден, — нам срочно нужно что-то наподобие Сибири. Царь там, в России, не промах, он знает, как обращаться со своими революционерами. Не так, как наш кайзер. Он слишком добросердечен, слишком снисходителен и чересчур прислушивается к рейхстагу, этой банде головорезов. Есть…

Николас положил трубку. Он не ощущал боли в душе, одну только пустоту. Его любовь к Алексе граничила уже с одержимостью. Он не мог больше обходиться без нее, как морфинист без инъекции. Здесь, где о процессе болтают повсеместно и имя Годенхаузена у многих на устах, он больше не может оставаться. Он должен уехать из Берлина. Прочь из этой атмосферы. Не долго думая, он взял месячный отпуск, который ему дали без проволочек. В этот же день он известил мать о своем приезде в Вену.

Глава X

Фиакр миновал церковь миноритов и свернул в переулок Херренгассе. Уже по наличию многочисленных экипажей и автомобилей у подъезда Николас понял, что у матери собралось общество. Он намеренно не сообщил точный день своего приезда, чтобы она не сделала из его появления большого события.

Он расплатился с кучером и вошел во дворец с бокового входа. Еще с той поры, как он окончил военную академию, у него была на первом этаже своя холостяцкая квартирка. Здесь он жил и с Беатой после свадьбы. Сейчас, спустя три года после ее смерти, он мог уже зайти в квартиру без того, чтобы у него сжималось сердце. Три комнаты были полны воспоминаний: пустой стул перед письменным столом Беаты, ее трельяж, широкая кровать в стиле барокко.

Николас распаковал свой саквояж — основной багаж внес денщик, — побрился и принял ванну. Только после этого он хотел объявить о своем приезде. Он позвонил Рознеру, мажордому.

— Почему же вы не сообщили заранее день и час вашего прибытия? Госпожа графиня будет безутешна. У нее сегодня после обеда на домашнем концерте была Ее Высочество эрцгерцогиня, которой она, конечно, хотела бы с радостью вас представить.

Рознер служил в семье уже тридцать пять лет и мог позволить себе время от времени довольно свободный тон. Едва он удалился, как в комнату ворвалась графиня. От радости снова видеть сына она забыла упрекнуть его за то, что он проник в дом, пропустив ее традиционный чай.

— Ты такой бледный, это мне совсем не нравится. Ты, верно, совсем не бываешь на свежем воздухе?

— Не забывай, сейчас на дворе ноябрь.

— Но у тебя же есть автомобиль. К чему он, если ты не выезжаешь на природу. — Она замолчала. — Я бы тоже хотела иметь авто.