Сестры-близнецы, или Суд чести - Мария Фагиаш

Постепенно эти горячие настойчивые ласки стали достигать цели. Алекса уже внимала этому настойчивому, отчаявшемуся тону в голосе мужа. В его страсти чувствовался страх, и он цеплялся за нее как утопающий за соломинку. Ее удивляло, что он еще был способен на такие бурные чувства. Всякий миг ожидала она, что он с едким сарказмом бросит, что эта страсть — сплошная игра, чтобы доказать, как легко ее можно обмануть.

Несмотря на то что в душе она отнюдь не готова была безоглядно отдаться ему, она слишком изголодалась по близости, чтобы удержаться и не отвечать на его ласки. Кроме того, Алекса все еще любила его. И она полностью отдалась волне наслаждения, впервые за несколько лет получив в его объятиях полное удовлетворение. Позже она пыталась припомнить, что она отвечала на его мольбы. Наверное, она говорила именно то, что он хотел услышать, потому что его прощальный поцелуй был полон благодарности.

Неделя прошла в подготовке к переезду в Алленштайн. Ганс Гюнтер вел себя так, как будто и речи не было о том, что Алекса не поедет с ним. Он был нежен и предупредителен и взял большую часть хлопот по упаковке вещей на себя. Если при этом шло что-то не так, он раздражался и терял терпение, но никогда по отношению к Алексе. Они подолгу разговаривали, и он признал, что не всегда оказывал жене должное внимание. Перевод в Алленштайн является, конечно, наказанием, но он не видит в этом большого несчастья; они оба нуждаются в переменах. Конечно, близость двора вносит в жизнь в Потсдаме оживление и краски, но человек легко теряет правильную перспективу. Он считает, что им пора уже завести ребенка. Дальше откладывать с этим нехорошо. Идеальным было бы иметь двоих детей. Нельзя, конечно, заранее решить, что это будут мальчик и девочка, он был бы рад и двум девочкам, при условии что они унаследуют красоту их матери.

Алекса соглашалась со всеми его предложениями, касались ли они числа детей или выбора мебели для квартиры в Алленштайне. Он больше не прятал от нее газет, и она следила за процессом Мольтке — Хардена вплоть до оглашения приговора. В газетах больше не упоминались ни капрал Зоммер, ни другие солдаты, поэтому и фамилия Годенхаузена больше не появлялась. Алекса, впрочем, и до этого решила принять на веру объяснения Ганса Гюнтера истории с капралом.

Ганс Гюнтер настоял на том, чтобы тетка Роза занялась ликвидацией остатков домашнего хозяйства, с тем чтобы Алекса поехала вместе с ним, а не позже, как решили было сначала. Пока не будет подыскана приличная квартира, жить предполагалось в отеле. Этот вариант льстил Алексе, свидетельствовал о его привязанности к ней.

Они должны были нанести обязательные прощальные визиты вышестоящим командирам, большинство из которых заменили замешанных в скандале Хохенау — Линара и исчезнувших из поля зрения офицеров. По возможности Ганс Гюнтер старался приурочить визит ко времени, когда хозяин отсутствовал дома и можно было просто оставить свою карточку и избавиться от мучительного обмена формальными фразами. Перевод из прославленного потсдамского полка в Восточную Пруссию был ненамного лучше какой-нибудь бесчестной отставки, и Алекса хорошо понимала, что для Ганса Гюнтера эти последние перед отъездом дни были сплошным мучением. Он дал понять своим друзьям, что не хотел бы видеть толпу провожающих на вокзале, не хотел бы машущих на прощанье рук на перроне и трогательных слез на глазах.

До последней минуты Алекса надеялась выбрать спокойную минутку и написать Николасу прощальное письмо, но такой возможности не представилось, и она уехала, так и не написав ему. Всю долгую поездку ее не оставляло поэтому чувство вины, она часто думала о нем в новом и чужом для нее окружении.

Недели шли за неделями, и она все меньше чувствовала себя в состоянии найти нужные слова, которые могли бы извинить ее или объяснить происшедшее, и наконец она оставила попытки сочинять письма, которые она все равно никогда бы не отослала.

До четвертого дня слушаний показания бывшей жены и его приемного сына были единственным, что в какой-то степени порочило генерала фон Мольтке и что можно было списать на счет мести оскорбленной супруги. Поворот к худшему наступил тогда, когда адвокат генерала пригласил в качестве эксперта доктора Магнуса Хиршфельда, всемирно известного специалиста-сексолога. Хиршфельд был известным борцом против преследования гомосексуализма, и логичным было ожидать, что его участие пойдет на пользу истцу, то есть генералу. Вместо этого он представил пространное заключение, согласно которому Мольтке являлся человеком с бесспорными гомосексуальными наклонностями, не способным сексуально удовлетворять здоровую, нормальную женщину.

После такого убийственного для Мольтке вступления уже не имели особого значения умозаключения эксперта о том, что существует разница между гомосексуалистами в скрытой и активной форме и что, несомненно, Мольтке можно отнести к представителям первой группы.

Советник юстиции Гордон, пытаясь загладить эту неудачу, попросил пригласить еще одного эксперта, некоего доктора Мерцбаха, но Бернштайн опять настоял на том, чтобы суд это предложение отклонил.

В середине дня к перерыву на обед перед зданием суда собралась толпа зевак. При появлении Хардена восторженные сторонники хотели нести его на руках до кафе, где он обычно обедал. С большим трудом ему удалось освободиться.

В начале послеобеденного заседания Гордон попытался пригласить других свидетелей, в основном женского пола, которые хотели бы сообщить суду о том глубоком уважении, которое питали к Мольтке дамы из высшего общества. Председательствующий отклонил эту просьбу как не относящуюся к делу и объявил о начале прений адвокатов.

Первым выступил Гордон. Обвиняемый, объявил он, не смог привести никаких доказательств гомосексуальных наклонностей Мольтке. Все лживые обвинения Хардена базируются на аналогиях, и ни один суд не принял бы подобное за доказательства. То, что происходило в домах его знакомых, Мольтке было абсолютно неизвестно, точно так же, как, например, и кайзеру, который до самого момента, пока они не впали в немилость, удостаивал и Линара, и Хохенау своей дружбой.

Упоминание кайзера вызвало довольно сильное оживление среди публики. Еще долго, несмотря на предупреждения председателя и после того как Гордон уже давно сидел на своем месте, в зале раздавалось шушуканье.

Советник юстиции Бернштайн, чья лисья физиономия пылала румянцем праведного гнева добропорядочного юриста, повернулся лицом к составу суда.

Его речь длилась добрый час. Он предупреждал нацию об опасности сползания в пропасть благодаря деятельности гомосексуальной клики и назвал в связи с этим князя Ойленбурга «серым кардиналом», осуществляющим ее тайное руководство. Позорное действо этой клики, состоящей из ближайшего окружения князя, слава богу, не осталось сокрытым, но мир и без того называет это le vice allemand.

Пока этот фонтан красноречия изливался в зал, генерал Куно фон Мольтке, истец, сидел, застыв в молчании, с выражением беспомощной растерянности на лице. При каждом взывании Бернштайна к суду генерал поворачивался к глухим, как он считал, к доводам разума индивидам, представлявшим состав суда. Но в их глазах он не находил и следа неодобрения эскападам Бернштайна и в конце концов закрыл глаза, как бы не желая видеть все ужасы этой действительности. Гордон несколько раз напрасно пытался остановить это словоизвержение; в конце концов он сник и, съежившись на своем месте, производил впечатление человека, смирившегося с поражением.

Заметно уставший от физических и духовных усилий Бернштайн занял наконец свое место рядом с ухмылявшимся Харденом. Истец же со своим адвокатом собрали молча свои бумаги и покинули зал. У Мольтке был вид конченого человека, каков бы ни был приговор.

Заседание было отложено, а на следующий день был оглашен — и никто этому не удивился — приговор в пользу Хардена. Большинство зрителей ликовало, некоторые протестовали, часть встретила решение суда гробовым молчанием. С мертвенно-бледным лицом и остекленевшим взглядом генерал сидел на своем месте как восковая фигура. Снаружи, на лестнице, раздавался шум ликующих сторонников Хардена, который в одиночку спас страну от господства ужасной «камарильи».

За исключением нескольких бульварных листков немецкая пресса не разделяла восторгов черни. Все солидные газеты называли процесс фарсом. На Николаса сильное впечатление произвел трезвый тон передовых статей. В них сквозило возмущение, что суд целенаправленно, путем заслушивания тенденциозно настроенных свидетелей вел дело к поражению Мольтке. Конечно, было плохо, что лица из свиты кайзера участвовали в гомосексуальных оргиях, но точно так же было недопустимым, что судья выставил на всеобщее обозрение интимные подробности личной жизни истца. Из разговоров в посольстве Николас узнал об одной шифрованной телеграмме, которую рейхсканцлер Бюлов за день до оглашения приговора послал кайзеру. В телеграмме отмечалось, что канцлер считает большой ошибкой тот факт, что скандал с гвардейским полком стал достоянием широкой общественности. Он полагал, что для успокоения общественного мнения надо эту отвратительную язву, и самое главное в военных инстанциях, выжечь огнем и мечом, ferro et igni.