Предатель Ты врал мне годами (СИ) - Арская Арина

Обиженные, злые, но рядом и хотят узнать, что у него сейчас в душе.

А репутация...

Да кому из нас сейчас до нее дело? Каждому из нас сейчас больно и муторно и беспокоимся мы не о посторонних людях и возможных сплетнях, а друг о друге.

Молчание Богдана длится несколько долгих минут, но он все же хрипло и глухо отвечает:

— Мне больно.

Глава 60. Будь моим сердцем

— Мне больно, — признаюсь я, и за этой болью я не могу определить четкие эмоции и чувства.

Мне больно до отчаяния и до желания сбежать от Любы и наших детей на край света, чтобы больше не видеть их глаз, в которых много тоски, разочарования и любви.

Надрывной любви ко мне.

Мне было бы проще, если бы они ненавидели меня и видели во мне только лжеца и мерзавца.

Агрессия и злость меня бы не пробила, но эта отчаянная любовь, которую решительно обнажила в себе и в наших детях Люба, полоснула меня глубоко и до самых костей.

Потому что над любовью у меня нет власти

Нет контроля.

У меня есть контроль только во лжи и жестокости. Врать, подчинять, откупаться и угрожать легко, а любить и быть честным — сложно. Так сложно, что кажется невозможным для меня, но Люба поверила, что я могу быть другим.

— Мне больно и стыдно, — выдыхаю и и закрываю глаза, — и я хочу сбежать от вас.

В мою глотку будто засунули раскаленный кусок стали, который я никак не могу сглотнуть.

И Люба права. Доминика — моя вина, которую один я был не в силах вынести, и мне помогли.

Помогли из-за любви.

— Если хочешь сбежать, то беги! — Света повышает голос.

— Не могу, — честно отвечаю и держу взгляд Светы, — потому что не хочу терять вас. Без вас кем я буду?

— Козлом, — шипит Света.

— Он и так козел, — замечает Аркаша.

— Другим козлом, — цедит сквозь зубы Света и всхлипывает, — тем козлом, которого я папой не назову.

— Я бы хотел, чтобы у нас все было иначе, — я переплетаю пальцы между собой в замок на столешнице, — но мне не изменить прошлого, а с будущим... — усмехаюсь, — я растерян.

Перевожу взгляд на Любу, которая тоже смотрит на меня:

— Ты его определяешь, — слабо улыбаюсь, — ты определяешь наше будущее.

Сколько же в моей жены силы и веры в светлое и хорошее, и без ее решительности и бесстрашия перед Доминикой, меня бы не ждало освобождение.

Да.

Она меня освободила от лжи, с которой я за все эти годы сросся в одно целое, и если бы не Люба, то я бы предпочел дальше лгать нашим детям.

Я бы нашел путь заткнуть Доминику и ее мать, но Люба отказалась мне подыгрывать в желании раскрыть Аркаше и Свете правду, в которой не стала накручивать ненависть и обиду.

Я бы так не смог, а Люба за всем моим обманом, эгоизмом, истериками пятнадцатилетней девочки и манипуляциями Кристины смогла увидеть детское одиночество.

Трагедию ребенка, которого никто не любил.

Я бы все так и оставил, но не Люба, потому что она не могла позволить моей душе с каждым новым днем терять искру за искрой человечности.

Мне больно, но я живой.

Мне больно, но я сейчас не один.

— Я повторюсь, — я не отвожу взгляда от Любы, — я бы без тебя был плохим человеком.

— Да к черту вас, — громко и отчаянно всхлипывает Света и выбегает из кабинета, накрыв лицо руками, — надоели...

— Мы пошли кофе пить, — вздыхает Аркаша и следует за сестрой, спрятав руки в карманы, — но мы тебя поняли, пап. Тебе стремно, а остальное оставим на маму.

Когда за Аркашей закрывается дверь, Люба вновь смотрит на меня и молчит.

Поправляет мой пиджак на плечах и заявляет:

— Продолжай. Я тебя внимательно слушаю.

— Я люблю тебя, — отчаянно заявляю я и резко замолкаю, будто это было мое первое в жизни признание.

— Я знаю, — Люба взгляда не отводит. — И детей ты наших любишь. Это я тоже знаю, но... —

делает паузу, — ты говорил, что-то про будущее, Богдан.

— Я не знаю какое оно будет... — едва слышно отзываюсь я. — Я не чувствую его... без тебя, Люба.

Молчит и немного хмурится, а у меня сердце то ускоряет бег, то замедляет. Руки —мокрые и холодные.

— Я не чувствую жизни без тебя, Люба.

— Очень красиво звучит, — прищуривается.

По телу прокатывается дрожь отчаянного напряжения. Я делаю признание за признанием, но она не верит мне.

— Люба... Я не смогу без тебя...

— Сможешь, — вздыхает.

Делаю глубокий вдох, вглядываясь в терпеливые глаза Любы. Кто я без нее?

Наглый, лживый, зарвавшийся мужик, у которого будут деньги, связи и бизнес, но не будет сердца.

— Без тебя... мне будет... никак...

Уйдет Люба, то уйдут и чувства. Я потеряю ориентир, и пойду по легкому пути, на котором я сделаю многим больно, и буду считать себя правым, но в итоге я останусь один.

Разве этого я хочу?

Нет.

Я встаю, и Люба приподнимает бровь. Я хочу почувствовать ее рядом. Хочу почувствовать ее тепло. Хочу согреться.

— Богдан, — шепчет Люба, когда я решительно шагаю к ней, — давай ты хорошенько подумаешь прежде, чем делать глупость.

Она резко замолкает, когда я опускаюсь на пол у ее ног и кладу со вздохом облегчения голову ей на колени.

Теплая и такая родная.

— Без тебя смогу, но не так, как смог бы с тобой, — закрываю глаза.

Закричит и оттолкнет?

От затылка до копчика пробегают теплые и сладкие мурашки, когда Люба касается моих волос, и я готов низко и утробно замурчать от нежности, что накрывает меня с головой.

— Со мной будет сложно, Богдан, — шепчет Люба. — Быть разведенным козлом легче. Я ничего не буду требовать. Не буду ничего ждать.

— Требуй, Люба, — прижимаюсь щекой к ее колену, — и жди. Будь моим сердцем.

Глава 61. Мы есть другу друга

Сейчас я чувствую, что Богдану нужна. Пробегаю пальцами по его коротким мягким волосам и касаюсь его теплого уха.

Без меня он не сопьется и не обеднеет. Без меня его душа разорится. Да, звучит очень пафосно, но это так.

Его упрямство обратится в жестокость и равнодушие. Если ему не напоминать, не держать за руку на пути жизни, то Богдан растеряет все чувства и станет одним из тех, кто находит смысл лишь в деньгах, успешных контрактах и жестких переговорах, в которых он будет морально уничтожать оппонентов.

Вероятно, он станет еще богаче. В его жизни появятся красивые продажные женщины, которые не будут задерживаться, лимитированные тачки, встречи с такими же эгоистичными и богатыми засранцами и многие другие удовольствия, которые далеки от совести, любви и привязанности.

И Богдан идеально впишется в эту картину дорогих соблазнов и эгоистичной жизни: в нем есть та искра тьмы, которая может обратить его в прекрасное чудовище без принципов.

Неужели я позволю хорошему отцу, заботливому мужу стать жестоким и холодным мерзавцем в окружении голодных дамочек и завистливых стервятников.

— Почему ты молчишь? — спрашивает Богдан.

— Представила, каким ты станешь говнюком без меня, — мягко сжимаю его мочку уха. — Голыми бы руками задушила.

Богдан поднимает голову с моих колен, немного отстраняется и заглядывает в лицо:

— Все настолько плохо?

— Очень.

— Тогда надо меня спасать, — кладет ладонь мне на колено и слабо улыбается, —ты же себе не простишь, если я стану говнюком.

Я касаюсь его щеки, скользнув взглядом по его лицу, которое, наконец, смягчилось после этих двух безумных суток.

На меня вновь смотрит мой Богдан.

Не самодовольный козел, который тихо угрожает и рычит, чтобы я его боялась, а мой муж с мягкой улыбкой и теплыми глазами.

А Богдан ведь почти убедил меня, что я его потеряла за правдой.

— Я люблю тебя, — повторяет он и сжимает мое колено. — Люба... — его зрачки расширяются.

— Ты помнишь, как прыгал по лужам? — тихо спрашиваю я.