Святой папочка - Патриция Локвуд

– по крайней мере, насколько она знает. Сначала отвисают челюсти, а затем раздается торопливый шорох кнопок на клавиатуре! Отельные управляющие с ловкостью истинных гениев стелются перед моей матерью, при этом ни на миг не признавая, что ее безумные спекуляции на тему коварных лобковых волос и прочая могут быть правдой. Теперь управляющая берет маму за руку, и та благодарно пожимает ее в ответ, как бы говоря, что, возможно, когда-нибудь с помощью непорочных и бесполых ангелов она оправится от этого кошмара, но этот день наступит еще очень нескоро. Она прижимает к лицу салфетку, как бы говоря, что уже никогда не сможет стереть со своих глаз то, что им довелось узреть.

Мама торжествующе выходит из раздвижных дверей и сообщает мне, что мы получили, на секундочку, десять тысяч баллов в сети отелей «Хайатт». Если вы не знакомы с системой бонусов «Хайатт», то десять тысяч… ну, это максимум максиморум. Она уверена, что эти баллы мы получили в знак раскаяния за весь тот ужас, который нам пришлось пережить, но я думаю, что она просто прожигала управляющую своим фирменным «а-давайте-все-таки-вызовем-полицию» взглядом. В любом случае, это означает, что следующую ночь мы снова можем поспать в отеле, только на этот раз бесплатно. Это успех! Мы беремся за руки и уходим в утро, скрепленные тем самым суперклеем человеческих отношений, который ничем не растворишь.

10. Прорубь

После двух ночей в старом городе, которые я провела, пополняя свой опасно низкий уровень жировой прослойки и вспоминая о том, каково это – постоянно бегать голышом, мы возвращаемся домой и узнаем долгожданную новость: Джейсону предложили работу в местной газете в Шони, безжизненном пригороде, лежащем у границы штата. Новости в Шони немного того, как, впрочем, и весь остальной Канзас. В первые несколько рабочих недель он пишет статью об отцеубийстве на кукурузном поле, берет интервью у владельца «оружейного магазина для женщин» и собирает материал к заметке про человека, который держит девять тысяч фунтов пчел в память о своем покойном отце. Он воспринимает все это совершенно спокойно.

– Я дошел до точки, – говорит он мне, – в которой был бы рад вести протокол совещания у коров, если бы знал, что они не будут говорить о религии.

Семинарист тем временем исчез – помогает в другом приходе, где послушницы отпускают волосы до талии и каждую неделю приглашают его на сытные домашние обеды. У одной из них, сообщает он мне страстным, благоговейным голосом, даже растут фиги на заднем дворе. И, насколько я могу судить, это даже не эвфемизм.

Теперь, когда его нет дома, а Джейсон весь день сидит в газете, я впервые за несколько месяцев предоставлена сама себе и могу заняться писательством. Мне бы радоваться, сидеть на диете из кофе и апельсинов, по-сумасшедшему упиваясь новообретенной свободой творчества, и без остановки строчить роман потока сознания на рулонах туалетной бумаги, зарастая дикой шерстью, но вместо этого я погружаюсь в застой. Почему-то здесь, в окружении семьи, я чувствую себя более одиноко, чем в череде наших изолированных квартир. Тогда мне составляла компанию лишь наша кошка, но она хотя бы была моей единомышленницей. Здесь же я совсем оторвана от мира. А заставить себя позвонить или написать друзьям я не могу. В слишком странной ситуации я оказалась, да и любые разговоры здесь разносятся по всему дому, как вода по трубам. Одиночество давит на меня со всех сторон. Как писал Т. С. Элиот:

«Мне бы стать крабом гигантским,

И лежать под водой поганцем,

Одиночество тыкая в панцирь».

Я откидываюсь на подушки, включаю телевизор и смотрю марафон Эстер Уильямс, кульминацией которого становится фильм, в котором она, одетая как русалка, прыгает в воду со ста футов и ломает спину. Ностальгия омывает меня теплыми, мерцающими волнами. В подростковые годы, всякий раз оказавшись дома одна, я мчалась к телевизору и переключала каналы до тех пор, пока не находила какой-нибудь старый фильм. Для меня даже не имело значения, что именно это будет за фильм – я смотрела, как братья Николас танцевали чечетку вверх-вниз по лестнице, а Мэрилин Монро растягивала ярко-накрашенные губы, как будто пыталась разговаривать на двух языках сразу, а Бинг Кросби говорил так, будто скользил голосом по ленивым и крутым изгибам восьмерок, с выражением плохо скрываемой ярости, таящейся под голубой гладью его глаз. Я смотрела все подряд, впервые понимая, что мне нравится, а что нет, и купалась в этом осознании.

А затем, обычно незадолго до окончания фильма, в комнату заходил мой отец в одних трусах, брал у меня пульт и безо всяких церемоний переключал на какую-нибудь передачу вроде: «Мешки с кишками: сколько крови в человеческом теле?» или «Бум! Гул из задницы Апокалипсиса, или Рваные Когти: отвратительная поэма про мутантов из глубинки».

Эстер Уильямс падает в воду, и я вздрагиваю. А затем, будто специально для того, чтобы меня отвлечь, из родительской спальни доносится яростный взрыв. Летом отец один за другим смотрит боевики, потрясая кулаком и ухая от переполняющей его маскулинности. Больше всего он любит трилогии. В кинематографе нет такой трилогии, которая не пришлась бы ему по душе, и если вы не понимаете, почему, у меня есть для вас три слова: Отец, Сын и Святой Дух. Самая любимая у него – это оригинальная трилогия «Звездных войн». Он горячо любит всю эту тему про священников в космосе. А еще ему нравится трилогии про «Чужих», потому что он верит, что у женщин одна судьба – стать матерями. Сейчас он одержим фильмами про трансформеров, потому что самый главный Трансформер в мире… это Иисус Христос. Не так давно он даже усадил меня рядом для серьезной дискуссии на тему «морального выбора, который вынуждены делать Трансформеры». А я очень внимательно его слушала и даже ни разу не перебила, чтобы сказать: «Но папа… это же автомобили». Мне кажется, это значит, что я становлюсь взрослой. Потому что, ну правда, Трансформеры – это нечто большее, чем машины. Некоторые из них – грузовики, например.

Я вернулась домой с коробкой со склада, в которой лежала целая дюжина полностью исписанных блокнотов. Коробку эту я размещаю рядом с собой на кровати и листаю блокноты, пока не нахожу старый, потрепанный жизнью черновик, исписанный мягким, полупрозрачным карандашом. Элис подходит к нему и нюхает, касаясь страниц розовым носом. Она слышит запах прежнего дома, но не понимает, где именно он прячется. Я написала его навеселе, вечером, перед