Взорванные лабиринты - Константин Фарниев

Старик вздохнул и сразу поскучнел, снова надев на лицо маску угодливого слуги. Шэттон неловко отвел глаза. До чего же люди одиноки среди людей, постоянно испытывая острый дефицит теплой человеческой взаимности. Бедный старик уже не рад и деньгам.

Сделав заказ, Дюк развернул газету. Первую полосу по диагонали рассекал набранный ярко-синей краской заголовок: «Арестованы по подозрению!»

Несколько часов назад полиция арестовала по подозрению в принадлежности к компартии Арании обоих телерепортеров, организовавших второго января телетрансляцию манифестации в Лине. Ассоциация тележурналистов предъявила правительству ультиматум: либо репортеры будут освобождены, либо члены Ассоциации объявляют 72-часовую забастовку. С аналогичным заявлением выступил профсоюз технических работников телевидения.

«Генерал Зет говорит — нет!» — гласил следующий броский заголовок на второй странице. Свою позицию генерал аргументировал тем, что репортеры нарушили закон о чрезвычайном положении.

Дюк отодвинулся от стола, чтобы не мешать кельнеру сервировать стол.

— Опять заваривается каша? — легко улыбнулся тот, кивнув на газету.

— Кажется, — заметил Шэттон, — она и не остывала.

Кельнер неопределенно пожал плечами и, окинув оценивающим взглядом стол, ушел.

Шэттон глянул на часы. Было уже почти восемь. Следовало поспешить. Поужинал Дюк быстро — минут за двадцать.

Холл по-прежнему был пуст. Старик дремал, облокотившись на стойку гардеробной. Увидев Шэттона, он было засуетился, а потом, вспомнив, наверное, что чаевые уже получены, успокоился.

Дюк быстро оделся и аккуратно положил на стойку трехкроновую бумажку.

Старик удивленно посмотрел на клиента.

— Вы уже заплатили мне, — счел нужным напомнить он.

— Да, но я узнал о том, что крона наша стала на четверть легче, — ответил Дюк.

— Неужели?! — воскликнул старик. — Все-таки обкорнали ее?!

— Я прочитал об этом в газете, которую вы мне дали.

— Никогда не читаю газет! — быстро ответил старик. — От них одни расстройства.

— До свидания, — легко кивнул Дюк.

— Благодарю вас, — ответил старик.

Он так и не притронулся к трехкроновой бумажке, сиротливо лежавшей на полированной стойке.

На улице Дюк снова посмотрел на часы и завернул к спуску в подземный переход. Дюк шел уже походкой не прогуливающегося богатого бездельника, а шагал как человек, хорошо знающий, куда и зачем он идет.

Достаточно высокий, стройный, хорошо одетый, он заметно выделялся среди толпы. Люди его круга обычно редко ходят по улицам пешком, предпочитая общаться с ней через окна своих шикарных автомашин.

Профессор Гинс взял Дюка старшим лаборантом в свою лабораторию, где Дюк работал четыре дня в неделю. Собственно, он мог и не работать, потому что тетка по матери, очень богатая вдова, высылала ему ежемесячно суммы, в десять раз превышавшие его лаборантский заработок. Но работу он не бросал, потому что она приносила ему радость творческого общения с талантливым ученым.

Через несколько минут он вошел в подъезд небоскреба, по фасаду которого бежали в тщетной попытке догнать друг друга огромные неоновые слова: «Покупайте авто только фирмы «Чепрэ и Чепрэ!». Это был торговый центр гигантской автомобильной фирмы «Чепрэ и Чепрэ».

В многолюдном холле на Дюка никто не обратил внимания. Тем не менее на двадцатом этаже Шэттон пересел в другой лифт и спустился на третий этаж, но уже в другой части здания. Здесь было тихо и безлюдно. Только в конце длинного коридора стоял мужчина в форме служащего центра.

— Вы к кому? — низким голосом спросил он.

— К хозяину, — ответил Шэттон.

Мужчина шагнул в сторону, освобождая проход к двери.

В зале средних размеров находилось человек сто. Видимо, здесь располагался один из пресс-центров фирмы. Появление Дюка вызвало интерес, но ненадолго. В дальнем конце стоял большой письменный стол, за которым сидели крупный седовласый мужчина и маленькая сухонькая женщина. Шэттон сразу узнал ее: в прошлом году она выписывала ему партийный билет.

Дюк подошел к столу, представился. Мужчина пристально посмотрел на него.

— А что с Сорименом? — спросил он.

Дюк протянул мужчине запечатанную в конверт записку Соримена.

— Садитесь, пожалуйста, — улыбнулась женщина.

Шэттон окинул взглядом зал и не увидел ни одного знакомого лица. Ведь он всего год назад стал членом компартии.

Свободных мест было много. Шэттон снял шапку, шубу и положил их, как и все, рядом с собой — на свободное кресло.

Скоро к Дюку подсел мужчина лет тридцати пяти интеллигентного вида.

— Кэмпс, — коротко представился он.

Шэттон назвал себя.

— Кто это? — тихо спросил он сразу, незаметно кивнув на мужчину, сидевшего за столом.

— Митт, — ответил Кэмпс. — Председатель партии. Я сам сегодня впервые увидел его вблизи. Как добрались?

Дюк ответил, что хорошо. Кэмпсу, как видно, хотелось поговорить, Шэттон же предпочитал помолчать. Чувствовал он себя не совсем уверенно. Незнакомое общество, а главное — полное незнание цели своей поездки и присутствия на собрании действовали на него угнетающе.

Сегодня утром Соримен вызвал его к себе и, подробно объяснив, куда и в какое время он должен явиться, послал в столицу.

Шэттон настолько уважал своего политического наставника, что даже не подумал спросить о цели поездки.

С Сорименом Дюк сблизился через Гинса. Профессор и Соримен были старыми друзьями. Еще в юности они работали на одном заводе. Затем пути их разошлись: Гинс поступил в университет, а Соримен стал профессиональным профсоюзным деятелем, а потом и членом компартии Арании. Дважды он сидел в тюрьме, как организатор рабочих забастовок, когда они были запрещены законом.

Несколько лет назад Центр объединенных профсоюзов послал Соримена в Лин, где он возглавил местный комитет объединенных профсоюзов и где вновь встретился с Гинсом. Но обо всем этом Дюк узнал много позже. Сначала Соримен был для него всего лишь хорошим приятелем любимого профессора.

Со временем Шэттон стал испытывать неудовлетворенность политической платформой своего научного руководителя. Натура его жаждала дела, конкретного, остро направленного против основных устоев системы, которая вызывала в нем глухое раздражение. Аморальность, беспринципность, продажность, жестокость, алчность общества, которое он познал через своего отца и его окружение и к протесту против которого толкала всякого порядочного человека сама действительность, вызывали в Дюке острое желание немедленно объявить ему открытую войну.