Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов

Наконец рассвело. На передовой тишина, как будто все насытились вчерашними событиями и теперь отдыхают. Я вылез из землянки размяться, но меня колотил озноб и было отвратительное состояние. Старшина сказал, чтобы немедленно отправился к врачам. Только собрался в полковую медсанчасть, как объявили, что сворачиваемся и уезжаем. Медсанчасть тоже сворачивается, идти некуда. Малоудачная операция под Быховом закончилась, и войска переходят к обороне. Теперь мы едем на новое место. В стационарной обороне наша 6-я артиллерийская дивизия прорыва, как правило, не участвует, если нет угрозы контратаки противника, а ее не было.

Собрались быстро, а ехали долго, помнится, больше суток, с редкими остановками. Смутно помню одну из них, кажется, на ночевку. Очередная, оставленная кем-то, неглубокая из-за воды, яма-землянка на 2–3 человек. Ребята моего взвода устроили мне постель из лапника и соломы, сами спали по очереди. Остальное время ехал я в полубреду на нашем «Студебекере», полулежа на снарядных ящиках. Все время бил озноб, хотя мои товарищи набросали на меня все что можно. Ничего не ел, только пил из фляжки воду, подогретую на остановках у костра. Одна мысль: скорей бы доехать и лечь в тепло, в тепло! Наконец к вечеру, уже стемнело, подъехали к большому елово-сосновому бору и стали разгружаться. Ребята помогли мне слезть, а один из шоферов (Ушаков) поместил меня в еще не остывшую кабинку, набросив на сиденье и на меня гору шинелей, поскольку все работали в телогрейках. Шалевич узнал, что медсанчасть разобьют только к утру, «приказал» мне потерпеть и ушел со всеми строить землянки. Оказалось, что нас отвели пока в тыл на отдых, близ городка Речицы, недалеко от Гомеля. Был легкий морозец, и вскоре в кабинке стало совсем холодно. Эту ночь я провел в каком-то холодном полубеспамятстве.

Утром Шалевич отвел меня в медсанчасть, где меня тут же уложили в отапливаемую больничную палатку на походную постель с простынями (впервые с момента ухода в армию!), укрыли одеялами, сверху телогрейкой и шинелью. Поставили градусник. Температура была 41 градус! Врач что-то вполголоса обсуждал с сестрами. Потом узнал, что они не могли определить диагноз и опасались за мою жизнь. Дали какие-то порошки, один очень горький, кажется, аспирин и хинин (думали, малярия?), и я забылся. Два или три дня провел в полубеспамятстве. Очнулся весь мокрый, с жуткой слабостью, бил кашель. Сестры сменили мне постель, и я вновь забылся. Выздоравливал медленно, мучил кашель и сильная слабость. Подозреваю, что это было воспаление легких, а пенициллина тогда не было. Кстати, это был единственный случай на фронте, когда я заболел. Провалялся 1 или 2 недели. Когда немного окреп, то помогал помаленьку по хозяйству медсанроты.

Наконец, меня выписали «на амбулаторное лечение», т. е. пока без нарядов и полевых занятий. Вернулся в свою батарею, где мне было уже отведено место в отстроенной землянке нашего взвода. А на дворе уже был конец марта или начало апреля, разворачивалась весна. Свежий сосновый воздух и молодость ускорили выздоровление. Первое время утром, когда все после завтрака шли на занятия, я устраивался на плащ-палатке в мелколесье под сосенкой, на солнышке, вспоминал мирное время, гадал, когда закончится эта война. Мысли о послевоенном времени отгонял, впереди еще бои и бои, как все сложится — не ясно. Боялся «сглазить». Вечерами при свете коптилки играл в шахматы с нашим радистом, читал солдатские брошюрки (рассказы Чехова, А. Толстого, других), которые приносил замполит. А газеты? Конечно, читал, скорее, просматривал, пытаясь отыскать за словесной шелухой и бравурными заметками, которых было предостаточно, истинное состояние дел на фронтах и в тылу.

Постепенно я стал приходить в норму и вошел в общую колею, хотя кашель не проходил. Начались занятия, наряды, караул, изредка проклятая строевая (зачем? — недоумевали все). На занятиях по топографии ближе познакомился со старшим сержантом Женей Кириченко, который курировал всех вычислителей нашего дивизиона. Он был кадровым артиллеристом, призванным еще до войны и прошедшим ее с самого начала. Будучи старшим сержантом, часто подсмеивался над молодыми, только что испеченными лейтенантиками за их плохие знания организации артиллерийской стрельбы, тактики и фронтовых особенностей вообще, называл их молокососами. После отбоя, обычно 30–40 минут, кто-нибудь что-то рассказывал. Вскоре, как-то незаметно, основным рассказчиком, к моему удивлению, стал я. Рассказывал по памяти Дюма, Джека Лондона, «Графа Монтекристо», «Сердца трех». Еще что-то, с обязательным продолжением на следующий вечер. Слушать приходили из соседних землянок.

Как-то утром мы услышали отдаленную канонаду и поняли, что фронт не так уж далеко и, наверно, где-то наши наступают или отбиваются. Поскольку нас не трогают и все спокойно, то, скорее, это местное наступление. Догадка подтвердилась. На другой или третий день, утром, всех направили на рытье мелкой, но огромной землянки — фронтовой зал для артистов! Значит, отдых продолжается. Работали с охоткой, и через день «зал» на сотню или больше стоячих мест был готов. «Зал» представлял собой вырытую в откосе протекавшей рядом речушки выемку примерно 6 на 10 м по площади и глубиной 1–2 метра. По краям выемки и в середине были врыты неотесанные столбы из сосновых стволов, на которых закрепили балки из таких же стволов. Поверху балок был сооружен «потолок» из тесно уложенных сосновых жердей, на которых навален лапник и сверху солома. Поверх соломы присыпан слой песка и замаскирован тем же лапником. Три стены были забраны от песка мелкими ветками. В торце «зала» соорудили примитивную сцену с занавесом из плащ-палаток. Вход (вместо 4-й стены) также завесили плащ-палатками. Получилось вполне прилично. Не страшен ни дождь, ни ветер, ни даже небольшой морозец, и сверху не видно. Можно чувствовать себя почти комфортно.

Приехали артисты — порядочная артбригада. Дали большой концерт. Певица (ну и голос! Возможно, это была Русланова), сатира и юмор. Запомнилась почему-то часть песенки на злобу дня о гитлеровской Германии:

«…Часы пока идут, и маятник качается, и стрелочки бегут, и все как полагается, но механизм у них плохого сорта, часы скрипят, пружина стерта. Исправить их нельзя, прислушайтесь к часам. Их скоро выбросит История, как хлам…»

Затем были пляски, кажется скрипка, опять пляски, фокусы. Все мы были очень довольны, поднялось настроение, коснулись былой, мирной жизни.

Еще раньше, кажется под Быховом, меня после беседы с парторгом полка избрали комсоргом батареи, чему я тогда был немало удивлен. Ведь я считал себя еще новичком среди большинства батарейцев, которые пережили тяжелую Орловско-Курскую битву. Возможно, сыграло роль мое образование и активный интерес к событиям, поступающим к нам по немногочисленной информации из редких газет. Мои обязанности сводились к нерегулярному сбору так называемых ежемесячных взносов (10 копеек!) и читке газет, что я и так делал. И вот в один весенний день меня вызвал парторг и предложил вступить в партию. Поскольку я был тогда убежден в абсолютной правильности марксистской идеологии и считал, как, впрочем, многие, честью быть членом партии, это предложение мне польстило, и я с готовностью написал заявление. Несколько беспокоила меня только мысль, как отнесутся в партийной ячейке к аресту моего отца в 1937 году. Ведь мне так и не удалось до войны узнать ни о причинах ареста, ни о его дальнейшей судьбе, хотя я подозревал, что арест отца был связан с массовыми репрессиями того злосчастного года. Была смутная надежда, что сейчас он, так же как и все, где-то воюет. Состоялось партсобрание, я подробно изложил биографию, рассказав и об аресте отца. К моему удивлению и облегчению, никто даже намеком не задал мне вопроса по поводу этого ареста. Единогласно я был принят кандидатом в члены партии. Это событие никак не отразилось на моей жизни до конца войны, а впоследствии, уже в мирное время, играло как положительную, так и отрицательную роль.