С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001) - Перес-Реверте Артуро

ТЫ СТОИШЬ ДОРОГО

Мне столько раз становилось стыдно, что я мужчина. Меня неизменно вгоняют в краску манеры некоторых представителей сильного пола, их пьяная болтовня и отношение к женщинам. Некоторые мужчины полагают, будто весь мир — их охотничьи угодья, как петухи на птичьем дворе. Они бросают на женщин кровожадные взгляды: я — то, что тебе нужно, детка, можешь больше никого не искать. Иди ко мне, сладенькая, сейчас я тебя съем. Нужно сказать, такое поведение характерно как для знойных мачо, так и для лысоватых, непрезентабельных субъектов. Я не раз встречал отвратительных свинтусов, свято верящих в то, что ни одна девушка не в силах устоять перед их очарованием. А отдельные лицемеры еще и скрываются под маской добродушного профессора или человечного начальника, пользуясь своим положением, чтобы поедать глазами несчастные жертвы, которые даже подумать не смеют ни о чем таком.

Как ни печально, приходится признать, что некоторые женщины охотно поощряют бессовестных мужчин. Я знаю, что Комитет разгневанных читательниц (КРЧ) порвет меня на части, как листик салата, но все же скажу, что в мире полно козочек, жаждущих, чтобы их съели волки. Женщины ступают на эту скользкую почву по разным причинам, и не последняя из них — выживание. Не так давно одна знакомая рассказала мне, как прошло ее последнее интервью с работодателем. Когда она дошла до середины, я уже знал, чем кончится эта история. И вовсе не потому, что я такой уж умный.

Акт первый. Шеф устраивает совещание, чтобы познакомить коллектив с новой коллегой. Трое сотрудников, разговоры о работе, виски. Она, женщина с блестящими рекомендациями, которой очень нужна работа, сразу допустила роковую ошибку: оделась, как примерная девочка, и старалась всем понравиться. Все пьют виски, она просит тоник. После пары стаканов двое сотрудников уходят. Она чувствует, что работа у нее в кармане. Шеф просит ее задержаться, чтобы обсудить детали.

Акт второй. Она продолжает потягивать тоник, слушая изысканные комплименты своим интеллектуальным способностям и стилю. О работе не слова. Она чувствует себя неловко и начинает пить тоник маленькими глоточками. После третьей порции виски комплименты шефа становятся все более рискованными а взгляд неприятным. Иногда он протягивает руку и поглаживает ее коленку. Все по-отечески, но отцы не смотрят так на своих дочерей и не прикасаются к ним так. Тут она совершает вторую ошибку. Ей очень нужна работа, и потому она не спешит послать этого урода куда подальше, а безропотно терпит его приставания. Она убеждена, что сможет контролировать его поведение. Она не сомневается, что сумеет поставить его на место вовремя. Она думает, что если выдержит это, непременно получит проклятую работу. И потому продолжает сидеть, то поправляя свою скромную юбку, то судорожно отпивая тоник. Едва сдерживая слезы отвращения и стыда.

Третья ошибка: она не уходит, даже когда это ничтожество меняет тактику. Он начинает интересоваться ее личной жизнью и вскоре переводит разговор в область секса, попутно рассуждая о доказательствах существования бога. Выясняется, что сам он — человек глубоко верующий. Через некоторое время, он интересуется, не лесбиянка ли она. Нет, она не выплескивает оставшийся тоник в морду наглецу, а старается поддержать разговор. Наконец, убедившись, что здесь ловить нечего, шеф заканчивает интервью. Я тебе позвоню, честное слово. Конечно, никто ей не позвонит.

Мораль этой поучительной истории такова: мужчины часто ведут себя по-свински, а женщины иногда позволяют им это делать. Кому-то не хватает здравого смысла вовремя сказать «нет», кто-то вынужден терпеть приставания, чтобы не навердить себе. Наш мир — не лучший из всех возможных. Скорее, он один из самых худших. Нам слишком часто приходится платить непомерно высокую цену. Наглость мужчин пользуется тяжелым положением женщин, питается их застенчивостью и страхом. Деньги, вакансии, весь этот мир находятся в руках негодяев, вроде того, о котором я вам только что рассказал. Но рано или поздно женщине приходится принимать решение. Собственное достоинство подсказывает каждой, когда нужно сказать «нет».

МОЙ АМЕРИКАНСКИЙ ДРУГ

Я только что получил замечательную гравюру. Ночь в Нью-Йорке и Бруклинский мост, покрытый снегом. Эту гравюру создал Мэджилл в 1995 году. Мост на ней теряется в серой дымке, а на первом плане — светящийся фонарь и засыпанная снегом скамейка. Гравюру прислал Говард Моргейм, мой американский агент и друг. На самом деле — даже больше, чем друг. Как-то вечером, в японском ресторане, когда съеденные суси уже лезли у нас из ушей, а языки горели от сакэ, мы поклялись быть кровными братьями, пока смерть не разлучит нас. С тех пор мы и вправду братья. Говард приедет в Испанию через несколько дней за моим новым романом. Конец работы над новой книгой всегда позволяет мне собрать вместе старых друзей: из университета в Мурсии приезжает профессор грамматики, горец Монтанер спускается с пиренейских отрогов, Сеальтиель Алатристе привозит из Мехико бутылку текилы, Клод Глютнц бросает фотографировать войну и переселяется из своего дома в Лозанне в отель «Суесиа» в Мадриде, а Антонио Карденаль на время забывает о Летиции Каста. На этот раз к ним присоединится Говард Моргейм. Одна мысль об этом поднимает мне настроение. Я очень люблю Говарда.

Говард Моргейм — один из трех симпатичных американцев, которые помогли мне избавиться от немалой части стереотипов и предрассудков относительно своей страны. Двое других — это Дренка, мой славный и трудолюбивый нью-йоркский издатель, и гениальный чудак Дэниел Шерр. Поход в ресторан с Дэниелом неизменно превращается в настоящий спектакль: этот тип наполовину еврей, наполовину араб, да к тому же еще и вегетарианец. Ваш покорный слуга, европеец, вполне довольный своим средиземноморским происхождением, никогда не мечтал посетить Соединенные Штаты. За двадцать с лишним лет скитаний у меня так и возникло желания побывать в этой стране. Пусть себе едут, кому интересно. Теперь я думаю, что менять иногда свое мнение если не мудро, то уж наверняка честно. Когда я все же отправился в Штаты по неотложным издательским делам, многие из моих самых серьезных опасений не замедлили подтвердиться. Однако мне посчастливилось обнаружить по-настоящему красивые и волнующие вещи, места и лица. Я нашел там благородство, культуру и друзей. Меня поразили книжные магазины, библиотеки, галереи и необычные музеи. Я повстречал людей, которые рассуждали об истории моей страны с глубиной, которой не хватает слишком многим испанцам.

С Говардом мы дружим уже несколько лет; с тех пор, как я показал ему Севилью и бары Трианы, и подарил серебряный кубок из ювелирного магазина в Кампане, неподалеку от киоска моего приятеля Курро. Это был настоящий кубок тореро. На нем не успели выгравировать имя, и Говард сделал это дома, у бруклинского ювелира. Мой друг родился в Бруклине и живет в нем до сих пор, правда, теперь в доме с видом на реку и мост. Говард — воплощение американской мечты. Он из бедной семьи, работал как проклятый и наконец смог купить себе превосходный дом. Этот дом — единственное, что жена Говарда оставила ему после развода. Рок-певица, смуглая красавица, она разбила моему другу сердце, но зато подарила ему прекрасную дочь, которую Говард обожает. Он подружился с новым бойфрендом своей жены, чтобы почаще видеть дочурку. Элегантность и европейские манеры Говарада очень нравятся женщинам, но ни одной из них он не позволяет встать между собой и своей дочерью. Они часто гуляют по Бруклинскому мосту, взявшись за руки, как двое влюбленных. Иногда Говард оборачивается ко мне и говорит: «Ты только посмотри на нее. Посмотри, какие глаза. Она так же красива, как ее мать, чертова ведьма!»

Как видите, Бруклинский мост играет в нашей истории не последнюю роль. Еще нам нравится ресторан прямо под ним, напротив Манхэттена. Это здесь Говард сказал мне, что гордится своим происхождением — гордится, что был нищим пареньком из Бруклина. Он так пылко говорил о своем квартале, этот элегантный космополит. «Ты заметил, — спросил меня Говард, — что в любом голливудском фильме о войне есть крепкий парень из Бруклина?» На самом деле он говорил о себе самом, вспоминал собственное детство. И, слушая его, я понял Соединенные Штаты так хорошо, как не смог бы понять за всю свою жизнь. Особенно в тот момент, когда Говард вдруг задумался о чем-то и наконец гордо произнес: «My city»[17], показав на небоскребы по ту сторону Гудзона. В тот момент я сумел полюбить Нью-Йорк почти так же, как мой друг.