Графиня Гизела - Евгения Марлитт

– Об этом лучше всего спросите вашего мужа, сударыня, – возразил министр.

– Э, ваше превосходительство, тогда я пойду лучше в любую кузницу и отвечу сама себе!.. Чего я буду надоедать своему мужу, ибо если бы он захотел отвечать мне по чистой совести, то должен был бы сказать: «Я человек, каким должен быть, – честно и строго исполняющий свои обязанности как перед Богом, так и перед людьми, и только должен удивляться несправедливости света, который наказывает тех, кто невинен».

– Удержите ваш язык! – перебил ее министр ледяным тоном, с угрозой поднимая палец.

Госпожа фон Гербек начала лукаво, с насмешкой покашливать при словах «честно и строго исполняющий свои обязанности», хотя подобное вмешательство было совершенно против этикета, который она так чтила.

Цветущее лицо пасторши покрылось бледностью.

– Сударыня, – сказала она спокойно, обращаясь к гувернантке, – смех ваш неуместен; недаром нейнфельдские прихожане говорят, что по вашей милости муж мой лишился места. Такое преследование недостойно христианина!

Слова эти порвали последнюю нить этикета, которая еще сдерживала гувернантку. Глаза ее засветились злобой.

– Можете думать и говорить, что хотите! – вскричала она. – Это нисколько не помешает мне раздавить ехидну, если я встречу ее на своем пути!

– Вы забываетесь, госпожа фон Гербек! – сказал министр, повелительно поднимая свою бледную руку.

– Почтенная госпожа пасторша, продолжительные объяснения не в моем принципе, – обратился он к той с уничтожающей холодностью. – У меня не достало бы времени, если бы я захотел мотивировать мои распоряжения каждому, к кому они относятся… Но вам я объясню, что это прославленное исполнение обязанности очень и очень заставляет себя ждать. Мы сделали с нашей стороны все, чтобы отвлечь человека от его рутинных привычек, – но весь труд наш был напрасен.

С постоянным упорством он противился каждой благодетельной реформе нашей в области церкви, а теперь вполне очевидно стало, что астрономические наблюдения для него гораздо интереснее, чем добросовестное изучение древних трудов отцов церкви. Священника, галопирующего на таком коньке, мы не можем оставлять!

– А боденбахского священника, которого надо отрывать от улья, когда он должен говорить проповедь? – спросила пасторша, глядя прямо в лицо его превосходительству.

– Э, почтеннейшая, – сказал он, с дерзкой улыбкой похлопывая ее по плечу, – боденбахский священник в своем пчельнике непрестанно имеет перед глазами изображение церкви такой, какой она должна быть. Раз принятые постановления будут в ульях его господствовать до тех пор, пока существуют сами пчелы, и рабочие будут покоряться всегда всем требованиям своей царицы… Я могу вас уверить, что боденбахский священник – наиусерднейший блюститель душ своей паствы, потому он и остается на своем месте!

– О, Боже милостивый, так, стало быть, это правда! – вскричала пасторша, всплескивая руками. – Потому только, что там, на небе, не все так, как упомянуто о том в Священном Писании, так люди и не должны поднимать туда своих глаз! Они должны думать, что Всемогущий Творец ради прихоти вечером зажигает в небесном пространстве огоньки, чтобы посветить нам, копошащимся на земле! Они раз и навсегда должны вдолбить себе в голову, что белое – черно и дважды два будет пять!.. И если бы мы захотели поступать так, то к чему бы нам послужило при этом учение нашего Спасителя? Не полнейшее ли будет с нашей стороны отрицание могущества и мудрости Творца, когда мы станем умалять Его творения до того лишь, чтобы сохранить букву закона? – Она перевела дыханье и продолжила: – Разве Библия не может остаться источником утешения, хотя в ней и проглядывают человеческие заблуждения?.. У кого хоть раз, в минуту горести, побывала она в руках, тот знает ей цену. Те, которые трепещут за нее, чтобы не нарушена была в ней буква, те, стало быть, не разумеют ее духа!.. Я простая женщина, ваше превосходительство, но настолько-то я понимаю, что притча о пастыре и пастве указывает лишь на христианскую любовь между ними, но никак не на посох пастуха и не на плетень, куда загоняют овец… И в этом смысле муж мой говорит с кафедры, и вся община сердечно его любит; церковь всегда полна, и когда ему приходилось говорить о величии творений, которые сам он наблюдал в тишине ночи, в храме настает такая тишина, что можно услышать, если упадет булавка.

До сих пор все стояли молча, но тут раздался громкий смех гувернантки.

– И в этих ночных наблюдениях ему сопутствует старый вольнодумец, солдат Зиверт! Прекрасное общество для служителя Бога! – вскричала она с диким триумфом. – Ваше превосходительство, женщина эта сама себя обличает – она рационалистка с головы до ног!

– Старика Зиверта вы ни в чем не должны обвинять, сударыня! – возразила пасторша строго. – Это благороднейший человек, всю свою жизнь жертвовавший собой для других, – в его сердце несравненно более религии, чем в сердцах тех, которые носят ее на устах!.. Человека этого я хорошо знаю – он жил в моем доме до самой смерти нашего доброго горного мастера. В то время старик чуть не помешался от горя. Еще и теперь, после одиннадцати лет, когда уже никто не вспоминает об ужасном несчастии…

Лицо баронессы покрылось бледностью, ложка, которую она механически вертела в руке, выпала, черные сверкающие глаза с угрозой остановились на говорившей.

Министр пришел ей на помощь:

– Добрая женщина, до сих пор вы говорили, как книга, – прервал он ее, как бы не обратив внимания на ее последние слова. – Я очень жалею о потраченном вами труде, – продолжал он, пожимая плечами, – но изменить дела я не могу.

– Я и не прошу ничего, ваше превосходительство, – отвечала она, беря за руку ребенка. – Не без труда, конечно, расстаемся мы с нейнфельдской долиной, где в продолжение двадцати одного года делили горе и радость с добрыми людьми.

– Нет, вы не покинете этих мест! – вскричала Гизела, подходя к пасторше.

Ее карие глаза горели и казались в эту минуту чернее глаз мачехи, которые, в свою очередь, в безмолвном гневе остановились на лице девушки.

– Переезжайте ко мне в Грейнсфельд! – произнесла девушка.

– Графиня! – вскричала госпожа фон Гербек.

– Не тревожьтесь, милостивая государыня, – сказала пасторша, обращаясь к гувернантке и пожимая протянутую ей Гизелой руку. – Я не принимаю этого уже ради самой графини!.. Да благословит Бог ваше доброе сердце!.. Из-за меня вы не должны иметь ни единой горькой минуты!.. Вам же я еще раз говорю, – прибавила она, обращаясь к гувернантке, – вы прогнали человека, «раздавили ехидну», как вы сами говорили, лишили его призвания, что в тысячу раз тяжелее для него, чем потеря средств к существованию… Да, теперь такое время, что вы делаете все, что вам угодно, ибо сила на вашей стороне!.. Но не думаете ли вы, что, если теперь вы истину попираете ногами, так и всегда будет?.. Взгляните на Нейнфельд! Там с каждым часом зреет дух, который вы желали бы уничтожить! Но все ваши козни против него будут бессильны, в конце концов он проглотит и вас, ибо на его стороне будущее и лучшее меньшинство настоящего! В нем покоится та евангельская любовь, которую прежде всего проповедует христианство… Тащите своего идола из преисподней, стройте ему алтарь превыше того, на котором восседает Всемогущий, – все будет напрасно, не в вашей власти оживить труп.