Мы пришли с миром - Виталий Забирко

— Все?

— Пока все.

Светочка развернулась и ушла.

— По коньячку? — предложил я, скручивая пробку с бутылки.

Мирон отрицательно покачал головой.

— Нет. Я водку...

Я внимательно посмотрел на Мирона, но опять не понял, пьян он или заторможен.

— Как же ты без селедки водку пить будешь? — сыронизировал я, поменяв местами причину и следствие в знаменитой булгаковской фразе.

— Смешивать не люблю, — буркнул Мирон, старательно отводя глаза в сторону.

— Брось, — поморщился я, разливая коньяк по рюмкам. — Водку пивом полировать для тебя нормально, а коньяк после водки поперек горла встает?

— И за чужой счет пить не хочу, — упрямо добавил он.

— И давно у тебя такая блажь? — насмешливо спросил я. — Бери.

Мирон тяжело вздохнул, взял рюмку, прошелся взглядом по столу... И вдруг его зрачки расширились. Он уставился на мою руку. Точнее, на ногтевую гематому.

— Откуда это у тебя? — судорожно сглотнув, спросил он таким тоном, будто меня только что выпустили из гестаповского застенка, где загоняли иглы под ногти.

Я не стал его разочаровывать.

— В носу ковырялся, — многозначительно процедил я и чокнулся с его рюмкой. — За торжество жизни! — сказал тост и выпил.

Мирон бросил на меня косой взгляд и медленно выпил. Странно, но взгляд при этом наконец-то приобрел осмысленность. Он пожевал губами, снова вздохнул и нахохлился.

— Ты был у меня дома и видел полотно? — глухо спросил он.

— Да.

К моему удивлению, Мирон не стал интересоваться, каким образом я там оказался.

— Всю жизнь мечтал рисовать... — тихо-тихо, будто разговаривая сам с собой, сказал он. — Мечтал быть художником... Писать то, что хочу, что на душе, а не то, что закажут... А приходится заниматься халтурой...

Я взял ломтик лимона, положил в рот, разжевал. Прерывать исповедь неудавшегося художника я не собирался. Сам неудачник.

— Когда кто-то с пеной у рта утверждает, что картины Ван Гога и Шагала — высокое искусство, меня берет оторопь. Мазня, — продолжал исповедоваться Мирон. — В стиле примитивизма может работать любой, даже ребенок. Но когда я смотрю на «Джоконду», на «Сон, навеянный полетом пчелы вокруг граната...», когда вижу отточенное мастерство, с которым выписана картина, когда чувствую мысль художника, его душу, вложенную в полотно, то понимаю, что так написать может только гений и никому другому это не по силам. К такому самовыражению надо стремиться, этого добиваться в своем творчестве... Пятнадцать лет я пишу «Торжество жизни». Пишу урывками, потому что все остальное время должен заниматься халтурой, чтобы существовать. Не знаю, что получится, ценить не мне, но это моя мечта. А чтобы ее осуществить, необходимо быть свободным и независимым... — Его лицо скуксилось, и он зябко повел плечами. — От халтуры...

Подошла официантка, и Мирон замолчал. Света выставила на стол две порции холодца, забрала у Мирона пустую тарелку и поставила на ее место тарелку с селедкой под шубой.

— Приятного аппетита, — пожелала она и удалилась.

— Давай водки выпьем? — предложил Мирон, заискивающе заглядывая мне в глаза.

Я неопределенно двинул плечами, и он налил в рюмки. Молча чокнулся с моей рюмкой, залпом выпил и принялся закусывать, низко склонив голову над столом. Я к своей рюмке не притронулся. Ждал.

Бармен включил музыку. Репертуар в «Артистическом кафе» был специфический, и в зал полился романс, посвященный Наталье Воронцовой.

Тенор, стеная, выводил: «Натали, Натали, как вы могли...»

Мирон скривился и гнусаво передразнил тенора:

— Как вы могли, как вы могли... — Он хрястнул кулаком по столу и раздраженно гаркнул: — Да вот так и могла!.. — Затем вдруг поник головой и индифферентно закончил: — Сука...

Я повернулся к стойке бара, поймал взгляд Сережи и, извиняясь, развел руками. Сережа понимающе кивнул и выключил музыку.

Бывшую жену Мирона звали Наташей, и, хотя развелись они давно, Мирон все никак не мог простить ей измену.

— Спасибо... — буркнул Мирон. — Давай еще водки, а?

Он снова выпил, а я опять не притронулся к рюмке. Но ждать его откровений больше не стал и взял бразды разговора в свои руки.

— Свобода от халтуры, говоришь? Судя по тому, как деньгами швыряешься, ты ее обрел. Только что-то радости не вижу. Цена высока?

Мирон достал сигареты, закурил.

— Денег много, а счастья нет... — сказал он, шумно выпуская дым.

— Узнаю родную интеллигенцию, — фыркнул я. — Сделает что-то, а потом мучается в сомнении — а не дурак ли я? Сальвадор Дали сотрудничал с фашистами, но никому до этого нет дела, когда видят «Сон, навеянный полетом пчелы вокруг граната...» А ты что сделал? Дьяволу душу продал?

— Дьяволу душу я бы с удовольствием продал и нисколько бы не жалел, — проговорил Мирон. — Знаю, за что. Но не дьявол меня соблазнял, и товар, который у меня купили, чужой.

— И что же это за товар?

Мирон глубоко затянулся сигаретой и выдохнул имеете с дымом:

— Ты.

Ожидал я чего-то подобного и все же вздрогнул. Неприятно засосало под ложечкой.

— Это в каком смысле? — глухо спросил я.

— В переносном, конечно. Обещал на тебя доносить...

Словно камень у меня с души свалился. «Всего-то?!» — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя прикусил язык.

— Иванову? — уточнил я.

— Евгению Викторовичу, — кивнул Мирон, не поднимая глаз.

И тогда я рассмеялся. Тихим, довольным смехом. А как не радоваться, когда понимаешь, что реинкарнация в дебила откладывается? Если за мной собираются следить, то, выходит, я еще поживу в своей теперешней ипостаси.

— Ты чего? — недоверчиво уставился на меня Мирон.

— Да ничего! — отмахнулся я и принялся разливать подрагивающей от смеха рукой коньяк. — Давай выпьем, только теперь уже коньячку.

В это время холодец на одной из тарелок самопроизвольно задрожал, и в нем по центру образовалась воронка.

— Нехорошо, Савелий Иванович, — сказал холодец голосом Иванова, — мы с вами условливались, что договор будет конфиденциальным.

Мирон икнул и оторопело уставился на дрожащий в тарелке холодец. Что-то неуловимо общее было между холодцом и студнеобразной массой, которую я наблюдал в ночи на речке Корстени в свернутом пространстве.

— Да пошел ты!.. — взъярился пришедший в себя Мирон и со всего маху ткнул в холодец окурок.

Зашипело так, будто он ткнул не окурок, а горящую головню. Студень мелко затрясся, затем внезапно вспух и выплюнул окурок в лицо Мирону.

— Не делай больше так! — назидательно изрек холодец, завертелся на тарелке водоворотом и сгинул с глаз, ввинтившись в фаянс с характерным звуком всасываемой в раковину воды.