Смысловая вертикаль жизни. Книга интервью о российской политике и культуре 1990–2000-х - Борис Владимирович Дубин

особый путь? Он не обозначает уникальности русского характера, зависимости от предшествующего пути, наших исторических корней и т. д.

Одно основание нашей особости состоит в тавтологическом утверждении: мы — это не они, а они — это не мы. Нам не нужно объяснять нашу особость, а им все равно не объяснишь. Это не путь, это граница. Если угодно, это возвращение железного занавеса в каждой отдельной голове. Но жесткого запрета — для тех, у кого есть возможности, — уже нет. Хочешь поехать на Запад — пожалуйста, хочешь отправить туда детей на учебу — пожалуйста и т. д.

Второе основание — это особые отношения между государством и населением в России. Государство должно опекать население, население должно присматривать за государством, чтобы то не забывало его опекать. Ведущая установка у отдельного человека, групп людей состоит не в том, чтобы стало лучше, а в том, чтобы не было хуже. Поэтому если что-то ухудшается, но не решающим образом, с этим можно свыкнуться. Есть еще один механизм, который я называю механизмом алиби, то есть это механизм коллективного неучастия. Надо реформировать милицию? Семьдесят пять процентов населения считают, что надо. А кто это может сделать? Ответ: начальство, эксперты, силы, находящиеся над милицией, и так далее — мы здесь ни при чем. Этот механизм позволяет людям приспособиться к тем переменам, которые так или иначе идут.

И третий важный механизм — это механизм восприятия различий, прежде всего социальных. Большинством населения различия не воспринимаются как многообразие, они воспринимаются как неравенство, несправедливость. Получается механизм социального контроля массы над любым индивидом, который пытается выбиться из стаи.

Эти три механизма во взаимодействии заставляют людей свыкаться с ситуацией, если она не угрожает жизненным показаниям людей. Этому учил людей истерический опыт XX века, а дальше бабушки, дедушки, родители транслировали традицию через живую историю внутри семьи, этому учили во дворах («Ты че, лучше других?»), этому учили учебники («Вождю позволено, а тебе — нет»), этому учила армия («Не попадайся на глаза начальству, чтобы лишний раз куда-то не погнали»). С одной стороны, власть у нас непрозрачная, мы ее не должны видеть, а с другой — само население стремится стать невидимым, чтобы власть не скушала.

А почему, пo-вашему, реставрируется именно образ Сталина, а не Ленина? В образе Ленина можно найти либерально-гуманистический потенциал, а наше общество склоняется к объяснениям типа «лес рубят — щепки летят»?

Я не разделяю точку зрения, что мы сейчас живем в реставрированном советском обществе. Идея возвращения к Ленину — «оттепельная» идея. Была предпринята попытка создания советской интеллигенции, свободной от сталинского избранничества и назначества. В отличие от «сталинских соколов», интеллигенция конца 1950-х — 1960-х годов была относительно независимой, слегка фрондирующей, а в дальнейшем очень небольшими частями — критической и диссидентской. Мировоззрение образованного сообщества потребовало, с одной стороны, возвращения к истинным ленинским идеям, которые не были искажены сталинизмом, а с другой — возвращения к отечественной дореволюционной истории. Отсюда тогдашний культ Ключевского и новая фигура прогрессивного преподавателя истории в школе, который открывал новому поколению глаза на историческую правду.

Ситуация второй половины 1990-х — 2000-х годов совсем другая. Сталин был поднят не как сверхвождь — такое и раньше бывало, к концу 2000-х он получил новый статус — «эффективного управленца», или «эффективного менеджера». Перед ним встала инструментальная задача превращения отсталой страны в передовую — индустриализованную, вооруженную и т. д. Задача потребовала определенных механизмов своего решения: да, многие из них были репрессивными, да, это потребовало огромного количества жертв — но ведь какая задача была! Эта первый момент. Второй — без Сталина мы не победили бы в Великой Отечественной войне. Таким образом оправдываются все жертвы и утверждается идея безальтернативного пути: если бы мы не победили фашизм, не было бы не только Советского Союза, но и Европы, мы спасли Европу от ее собственного фашизма. Вся советская история получает оправдание, а фигура Сталина неотъемлема от фигуры Победы, они поддерживают друг друга. Именно так оправдываются все жертвы: и гулаговские, и военные, и послевоенные.

Насколько широко оправдываются эти жертвы в обществе?

По нашим опросам, три четверти населения считают Сталина кровавым тираном. На вопрос о том, нужно ли напоминать о тех кровавых преступлениях, процентов 40 опрошенных отвечают положительно, опасаясь, что молодежь о них забудет. Нужно ли, чтобы виновные понесли наказание: умершие — символическое, живые — реальное? Heт, не нужно — отвечает большинство опрошенных. Сознание, что жертвы были, существует, есть и сознание того, что в них кто-то виноват, но о переходе в юридическую плоскость речи не идет. Президент Медведев сказал, что невозможно простить кровавые преступления Сталина, так же считает большинство населения, а кто виноват? Нет ответа.

Преступный характер режима признан, но не введена идея ответственности, не приведены в действие ни правовые механизмы, ни механизмы морального очищения общества. Пример из другой области: парфюмерия, главной идеей которой стало сохранение запаха. Есть много приятных естественных запахов, но как их сохранить? Когда были придуманы соответствующие химические формулы, парфюмерия пережила второе рождение. Наступила не просто эпоха приятных запахов, а запахов, которые могут делаться все лучше, все тоньше, все изысканнее. То же самое с памятью. Если не возникают специальные механизмы, сообщества, институты, которые могли бы влиять на систему воспроизводства культуры в обществе, память о прошлом будет избирательной и деформированной, она будет корежить и настоящее.

Каковы характерные черты нашего сегодняшнего общества?

Это общество бедное во всех смыслах. Бóльшая часть людей бедна в экономическом смысле, но дело не только в этом: оно бедное в смысле разнообразия человеческих контактов. Мы опрашиваем представителей возможного когда-нибудь среднего класса (молодых, образованных, обеспеченных, с квартирой и загородным домом, одной-двумя машинами на семью и т. д.), оказывается, две трети из них не чувствуют устойчивости своего существования. Они считают, что завтра все может измениться, и они не на ступеньку опустятся, а упадут на дно.

Это общество адаптирующееся, то есть оно не проявляет инициативы, а приспосабливается к обстоятельствам.

Это общество людей, отделенных от всех других: у нас особый путь, мы не такие, как другие. Опросы показывают, что половина населения хотела бы жить так, как живут люди на Западе. Но это выражение желания, а установки, стереотипы и ориентации совершенно другие. Они друг друга сдерживают.

Это общество неисторическое. История в нынешнем ее виде и ценности на Западе появилась у романтиков. Новалис писал: «Мы в силах сделать мир другим». Именно из этой идеи рождается представление об истории как ответственности за то, что ты уже сделал и что