Армейская пора - Михаил Леккор

они неумело и плохо стреляли. И подумаешь, что присутствует Кожедуб, что теперь, просраться им, что ли?

Слабенькую троечку я бы им все-таки поставил. А вот значки «отличный снайпер» отобрал бы. Это мое, сугубо личное мнение, ибо noblesse oblige.

Сам я ничего страшного не чувствовал. Более того, накануне, кажется, было хуже. А теперь, ха, просто смещено.

Вышел на огневую позицию, спросил у Ивана Никитовича, как стрелять. Кожедуб удивился, но потом решил, что пусть будет так, как мне легче.

Ну, это как хочется. Встал стоя, пояснив, что так одежда в тире не марается. Приложил автомат к плечу и начал стрелять. Оружие же знакомое, мишени не кривлялись, послушно выдвигали под прицел. Вполне время оставалось, чтобы объяснять тактику современной стрельбы из автомата. Оказывается, маршал авиации вообще ее не знал. Что же делать, по профессии он авиатор, личное оружие Пистолет Макарова.

Вот так и провел процесс — стрелял и говорил, потом говорил и стрелял, пока вогнал в мишень все десять пуль. Объявил о конце стрельба.

Иван Никитович Кожедуб отнесся ко мне скептически. Нет, специалист вычислительной техники еще может быть еще хорош, но вот как солдат и стрелок, ох… Очень уж ты, молодой человек, наглы до обалдения.

Это он ко мне говорил, когда старослужащий, ха, Чирков, ходил за мишенью. Кожедуб попросил Назарова, тот велел Малову, а уж тот приказал незабвенному Чиркову.

Тот, разумеется, не дал мне увидеть мишень хоть краешком глаза. Так и стоял и страдал от любопытства. И ведь самое главное, что? Главный маршал послал старослужащего, потому как не верил мне и даже моим товарищам. Типа я такой вороватый и нехороший

Ну, я глухо молчал и стол по стойке смирно, хотя маршал авиации, посмотрев на мишень, все настойчивее смотрел на меня. А вот на хрен на тебя, ты вон то шпионом меня обзовешь с последующим последствиями, то вором, тут просто обидно.

Впрочем, Кожедуб не растерялся, он лишь взял другого собеседника — Назарова. Вот и говорили, причем громко и смачно, совсем не обращая на срочников, будто они и не люди.

Но зато я все слышал, интересноведь, хотя и неприлично! По-моему, московский гость почему-то ко мне повернулся неприязненно. Я что, действительно, повел себя нагловато? Хм, я же нечаянно!

Назаров с какого-то хрена очень хитро меня оправдывал, хотя на первый взгляд тоже ругал. Однако в итоге четко указывал мои положительные стороны:

— Блестящий специалист по ЭВМ, которого некого не заменить;

— Биатлонист и лыжник, физическая подготовка которого лучше всех не только в роте, но и во всем учебном центре на сей день;

— Снайпер от бога, тут даже спорить неохота, выиграет, как плюнет.

На это Кожедуб внимательно посмотрел и почему-то отвел начальника центра в сторону, к одной из стен тира. Там они много, но тихо говорили. И что интересно, капитан Гришин увел роту в казарму, но когда я попытался пристроиться в строй, меня он вернул обратно. Мол, не велено, а я тут не главный, стой, если не можешь молчать.

Э, дорогие товарищи, я уже скромно молчу и обуян грустью. Ну чего же, я ведь совсем не матерюсь и не ругаюсь.

Но молчу и стою. Уж этим-то занятием за неделю я как-то научился. А любезные мои товарищи начальники вроде бы, наконец-то договорились и, поскольку постоянно поглядывали на меня, то договор у них явно шел за мой счет. Как всегда, баре ругаются, а у холопов чубы трещат.

Хотя, вроде бы, эта поговорка не из этого ряда или я уже из светлейших бар?

Пока я приходил к этому печальному выводу, разговор или, вернее, уже переговоры, закончились. По ряду намеков, мне, конечно, ничего не говорили, но и ничего не прятали. Так вот, я понял, что Кожедуб останется здесь. Ну а куда ему еще остаться? А уж потом будут ли какие деловые разговоры или банальная пьянка, мне чего. У меня вот другая проблема, ко мне решительно идет полковник Назаров с гадкими, судя по мимике лица, новостями:

— Ну, я не думаю, что тебя удивлю — маршал авиации высоко оценил твои деловые качества и очень ругал личные свойства. Но в совокупности — бледная тройка. А я ведь тебе говорил — язык у тебя без костей, доведет до веселого черного конца.

Назаров меня ругал, но как-то подозрительным отеческим тоном, что я сразу понял — здесь что-то не так. Чтобы начальник был добрым, хотя и очень ворчливым отцом. Да не в жизнь!

Потом все-таки признался попаданческим разумом — нет, Назаров где-то может быть отцом для восемнадцатилетних парней. А иначе их и не поднять. Ведь армейская пора — это не только получение военной специальности и возмужание. Это одновременно дальнейший физиологический и ментальный рост человека.

Все просто, от 18 до 20 лет продолжается развитие. Не так быстро, как раньше, но чувственно. И поэтому хороший командир — это и отец. Не как, конечно, родной папа, не будем преувеличивать, но какие-то отечественные нотки в нем есть.

Однако, что-то Назаров от меня прячет. Что, черт возьми! Или он думает, что я настолько простодушен и наивен, чтобы вот просто идти на поводу у двух этих хитроумных товарищей, если не сказать больше?

Я подождал, пока Назаров практически запутается в своих философских силлогизмах. Нет, все же насчет отцов я перемудрил. Ничто человеческое ему не чуждо и ставим точку. Сам заговорил:

— Товарищ полковник, вечер уже, а потом и ночь. Согласно суточному распорядку солдатам надо ложиться спать. И мне тоже. Может, достаточно хитрых размышлений, поговорим открыто?

— Хм, — хмыкнул начальник учебного центра, — я ведь говорил Кожедубу, что тебя бесполезно пытаться обхитрить. Внешне ты простодушный юноша, но внутри себя сугубо взрослый мужчина, даже седовласый старик.

Оп-па, а ведь он действительно умный, черт возьми. Взял и вывел всю мою подноготную, как на рентгене. И что теперь делать? Ощущение, что надо стойко и непреклонно стоять перед этими стариками, быстро исчезло. Настоишь тут.

Юридически они ничего не сделают, да они и не думают, что в восемнадцатилетнем юноше находится старый попаданец. Но даже если они будут лишь эмоционально подозревать, как, например, Кожедуб, не очень серьезно, но настойчиво убеждал, что я шпион.

В общем, надо уменьшать градус противостояния. Слишком уж разные фигуры. Под воздействием этих мыслей, начав напористо и как-то даже зло, потом стал все больше мямлить и осторожничать. И, в конце концов, я как-то произнес разумную мысль о