Дождь для Данаи (сборник) - Александр Иличевский

И вот этот апофеоз страсти: «жениться на смерти» — имеет мощную подоплеку в реальности, благодаря которой можно в некотором смысле оправдать этот метафорический план повести.

Дело в том, что есть женщины, которые пахнут жизнью. Они превосходные жены, их материнство — одно из наивысших земных наслаждений, предоставляемых Богом. Ради них живут. А есть женщины, которые пахнут смертью. Ради них, подчиненные высшему рефлексу, любовники убивают себя. Запах такой женщины — как раз и есть тот белый огонь, передающийся при поцелуе. Страсть, с которой они убивают себя при отлучении от запаха смерти, суть отчаянная попытка вернуть миг наслаждения, с которым раньше им удавалось умирать.

Так же функциональны и одновременно иррациональны в повести практически все спайки: некогда сообщивший молодой еще графине карточный секрет Сен-Жермен — не кто иной, как св. Германн. Образ Германна невообразим, парадоксален. То он кажется аляповатым и разваливается, то вдруг в его сложносоставности мелькает ослепительный зигзаг действия.

Что ж, Пушкин — не Набоков, «Пиковая дама» не «Защита Лужина», и уж тем более Провидение не шахматы. Функциональность составляющих частей образа (без иррациональной взаимной дополнительности черт, порождающей ауру понимания тайны, величины, значения характера) работает превосходно, но слишком гладко, чтобы долго думать впоследствии об их прямой сумме. Невозможно обворожиться устройством точнейших часов. Зато им можно заболеть.

Так отчего же герой Пушкина обречен уже в тот момент, когда получает имя: ведь он не святой Жермен, а будничный Германн? Разве что с двумя «нн», которые ужасно непривычны современному письму — и кажутся попросту дополнительным штришком, подчеркивающим безликость героя — «NN»?

Почему Сен-Жермен, а за ним и «московская Венера», и Чаплицкий пользуются картами безнаказанно? За что Германн низвергается в пропасть ничтожества?

Брюзжащий Наполеон на острове Святой Елены, обрюзгший, обсыпанный перхотью мундир, мятая треуголка, бывший император преследуем воспоминанием о последнем своем триумфально-проигрышном походе на Париж. Или — Пестель, тут же расколовшийся в Петропавловке, тетрадками за присест строчащий признания «Комиссии по тайным обществам» и потом все равно повешенный.

Оба они, в отличие от Германна, понесли по очевидным заслугам…

Ведь Германн играл на свои (откуда военный инженер взял такую огромную сумму — 47 тысяч — это другой тревожный вопрос, не имеющий ответа), не был мотом, повесой, легковесом, а был всячески основателен и добродетелен. Был ли он эгоистом? Да, но не больше, чем остальные, «выжившие» игроки. Ведь сколько ни малюй его автор (на мазурке Томский о трех злодеяниях, брутальность с дамами), все равно его жаль, как жаль подспудно всех самых злобных коротышек.

Да, почему Пестеля Николай I повесил, а Пушкина, который признался ему, что, окажись он 25 декабря 1825 года (25.12.1825 → 7.3.7 → 17, кстати) в Петербурге, он бы примкнул к Рылееву, — не только помиловал, но и пожаловал «умнейшим человеком России»?!

Известно, что в черновиках Пушкин варьировал расчет ставки Германна. Вместо 47 он пробовал 67.

Однако остановился на 47. Подсчитаем расклад по выигрышам: 47 → 3+1+7; 47 + 47 = 94 (13); 94 + 94 = 188 → 17, — что и неудивительно.

Еще о числах. Не раз было отмечено, что 17 — число, метонимически определяющее онтологическую структуру петербургской утопии. Например, в эссе Евгения Иванова, написанном в 1907 году (17, кстати), указывается, что 17 — число судьбы города, число вещее. Что 17 оказывается петербургским числом у автора «Медного всадника», поскольку в 17-й главе Апокалипсиса говорится о сидящей на Звере блуднице. Что высота Медного Всадника — 17,5 футов (17:30 — время дуэли Пушкина). И что нумер, в котором сидит Германн в Обуховской лечебнице, — 17-й. Остается к этому списку добавить, что Достоевский переписывал «Пиковую даму» в виде «Преступления и наказания», живя в доме № 7 в Столярном переулке, в 17-й квартире… И что кошелек, вынесенный Раскольниковым от процентщицы, содержал 317 рублей серебром, что расстояние от его дома до дома старухи было ровно 730 шагов…

Германн — не только потому Германн, что он германец, «немецкий характер», что его имя — «говорящее»: «Германн — немец, он расчетлив — в этом все», — невротическим хореем заметил Томский. Так излечивается заикание: больному прописывают ритмизировать речь, — и так автор нервически проговаривается о самом важном, находящемся под спудом замысла.

Германн расчетлив. Он постоянно рассчитывает и последовательно добивается рассчитанного. Всякой цели он предъявляет алгоритм. Он вычислил Лизавету Ивановну — и добился ее, привел в исполнение (заимствованное из романа любовное признание — по сути, действует так же, как заимствованные из романа Чаплицкого и графини три карты). И вот он решил поставить самую сильную карту: вычислить Провидение.

Но Господь не вычислим.

Итак, кара настигает Германна не из-за его дерзновенности, а из-за его линейности. Замечательна контрастность: парадоксальная сложность описания характера Германна — и плоское решение этой загадки.

Когда шахматист-любитель наблюдает игру гроссмейстеров мирового уровня, ходы их партии могут показаться ему абсурдными, необъяснимыми.

Безусловно, свобода первична по отношению к выбору. Однако проблема отказа от сложного выбора (в повести смоделированная штосом: туз налево, дама направо) обнаруживает закономерность: чем выше уровень способностей, тем больше степеней свободы. Германн не стал действовать — выбирать самостоятельно, а достал калькулятор.

Легкие предметы (легкомысленная Венера и легковесный Чаплицкий) при любой силе взрывной волны остаются целы, отлетая. В отличие от тяжеловесных, недвижимых.

Кара настигает Германна не через внедрение ошибки, ляпа — вмешательства демонских сил в течение вычислимой, хотя и чудесной реальности, — а как противодействие его отказу — или, если угодно, его неспособности воспринимать случайность как подвижность сознательного выбора. Или — из-за того, что Германн олицетворяет наступавшую эпоху машин, эпоху машинальности; олицетворяет тем, что сам является машиной, — и всей циничностью своего редукционистского содержания обворовывает мир, богатый чистой метафизической надеждой.

Парадоксальность описания характера Германна заслоняет его варварское содержание — и искусно вводит читателя в художественное, продуктивное заблуждение.

Убийственной характеристикой прямолинейности Германна является его указанное автором суеверие:

«Имея мало истинной веры, он имел множество предрассудков». Это очень важный момент. Германн приходит на отпевание в церковь, валяется на холодном полу, подходит ко гробу — не по воле совести, а по суеверию, что «мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь». И вот он отпрянул и оступился, ударился навзничь оземь: обдернулся в первый раз.

Суеверие является прямым следствием идолопоклонства, преклонением перед роком, непрекословной необходимостью. Суть же монотеизма состоит в том, что утверждается возможность личного диалога с Всевышним.

Вот это неприятие поклонения року, «твердому раскладу» — и веры в вычислимость того, что находится во власти Провидения, — и составляет важнейший этический смысл повести.

Бессмысленность попыток фрейдисткого анализа содержания повести стоит краткого, но отдельного упоминания. Смешно и горько думать, что суть «Пиковой дамы» исчерпывается тем, что Германн — ананкаст (обсессивно-компульсивный педантический характер), испытавший в детстве пристрастие к фекально-анальному наслаждению, накопительного типа. При том, что реальная связь денег и дерьма — всеобщего ценностного эквивалента и эквивалента всеобщего бесценка — очевидна и без привлечения золотарей.

Совпадение. Без четверти три явилась Германну графиня. Без четверти три (однако пополудни) скончался Пушкин. Представим себе положение стрелок на циферблате. Горизонт? Черта раздела верха и низа, высшего и низменного, видимого и невидимого.

И если вписать в циферблат распятого человека…

И на самом деле не очень важно, что выбрать — из двух версий, реальной и волшебной, о которых пишет Достоевский в 1880 году в одном из своих писем:

«Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал „Пиковую даму“ верх искусства фантастического. И Вы верите, что Германн действительно имел видение, и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем в конце повести <…> Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов».

В сцене стоического (вообще Германн обладает невероятной статичностью, он намеренно наделяется нерушимостью, чтобы тем более ужасно было его фиаско) ожидания у дома графини имеется фраза: «Швейцар запер двери» — и вот Германн в преддверии полночи поднимается на крыльцо и входит через эти запертые двери в освещенные сени.