Увязнуть в паутине - Зигмунт Милошевский

— Он был хорошим мужем, любящим отцом, законопослушным гражданином, — бесстрастно декламировал молодой ксёндз. После этих слов мужчина чуть не фыркнул смехом, пришлось откашляться, чтобы скрыть собственный промах. Несколько голов повернулось в его сторону, в том числе и голова Шацкого.

Он поглядел ему прямо в глаза и выдержал взгляд.

У прокурора было моложавое лицо, хотя его красоту мальчишеской назвать было нельзя. Скорее, деликатно-мужской. Мягкость черт нарушали слегка нахмуренные брови и неприятно холодные серые глаза. Это не было лицо часто улыбающегося человека. В июле ему исполнялось тридцать шесть лет, но многие дали бы ему меньше, если бы не густые, совершенно седые волосы. Они контрастировали с черными бровями, придавая ему суровый и слегка беспокоящий вид. Он был идеально монохромным. Только черное, серое и белое, никакой другой цвет композицию не портил. Наконец, не мигая, прокурор несколько отвел взгляд, а мужчина подумал, что этот чиновник не любит компромиссов.

Сотрудники похоронного бюро, несмотря на свои костюмы и перчатки, похожие на рецидивистов, энергично подняли гроб и вынесли его из предкладбищенского дома. Мало кто любил это место. Какое-то безличное, холодное, гадкое характерной некрасивостью современной архитектуры. Ему же нравилось, так как здесь не было слышно вони какой-либо религии. Только коммунальная смерть, никаких тебе обещаний без покрытия. Ему подобное соответствовало. Когда-то он считал, что, как и многие другие, под старость обратится к вере. Ошибался. Во все он был в состоянии уверовать, банальная жизнь частенько заставала его врасплох. Но вот в Бога — никогда.

Участники похорон — не более четырех десятков человек — обернулись в сторону прохода посреди помещения, ожидая выхода членов семьи. За гробом двинулись Ядвига Теляк с сыном; серьезные, но не вызывающие впечатления сломленных отчаянием. Потом какие-то родственники, которых мужчина не распознавал.

Родственники достаточно далекие, Хенрик Теляк был единственным сыном. Несколько приятелей, среди них сотрудники Полиграфекса и Игорь, который глянул на мужчину и незаметно кивнул.

Траурное шествие замыкали лица, которые были для него наиболее интересными. Свидетели смерти Теляка, и не только свидетели, поскольку он был уверен, что один из них — это убийца. Психотерапевт Цезарий Рудский шел рядом с Барбарой Ярчик, за ними двигались Ханна Квятковская и Эузебиуш Каим. С другой стороны прохода за всей четверкой внимательно следил Теодор Шацкий. Когда эти замыкающие две пары прошли мимо, прокурор присоединился к шествию Мужчина встал рядом, и они, плечом к плечу, вышли из предпогребального дома. Мужчина усмехнулся. Ну кто бы подумал, что все мы встретимся у могилы Хенрика Теляка. Все-таки судьба способна быть остроумной. А вот интересно, узнает ли прокурор Теодор Шацкий об участниках траурного кортежа то же, что и он. Думал, что не узнает. Надеялся, что не узнает.

3

Напрасно потерянное время. А чего он ожидал от этих похорон? Что кто-то из них придет в красной рубашонке с надписью «ЭТО Я!»? Шацкий понимал, что это не слишком вежливо, но после выхода из часовни быстро попрощался со вдовой, холодным взглядом окинул четверых подозреваемых и сбежал на стоянку. Идя по бетонированной дорожке он все время чувствовал на себе взгляд пожилого мужчины, не спускавшего с него взгляда в течение всей церемонии. Наверняка, какой-то родственник, размышляющий над тем, кто я такой, — подумал Теодор.

Он сел в автомобиль, вставил ключ в замок зажигания, но двигателя не запустил. Снова ему казалось, будто бы что-то он пропустил. На какой-то миг, там, в часовне, ему казалось, что видит нечто важное. Чувствовал нечто неопределенное, деликатное почесывание в задней части головы. Но в какой момент это с ним случилось? Под самый конец, сразу же после того, как вынесли гроб с телом. Он стоял и был поглощен наблюдающим за ним мужчиной, который, как казалось, боролся с собой, чтобы не усмехнуться. Ему должно было быть около семидесяти, но Шацкому хотелось бы выглядеть так же в его возрасте — словно более красивый брат Роберта Редфорда — да еще иметь возможность покупать такие костюмы. Он искоса глядел на пожилого мужчину, люди поднимались с лавок и медленно шли по центральному проходу — назовем это — нефа. И вот как раз тогда он что-то увидел. Что-то важное.

Он закрыл глаза и положил лоб на руль, пытаясь возвратить то мгновением. Холодный зал, неизвестная ему серьезная музыка, медленно идущие люди. Рудский рядом с Ярчик, за ними Квятковская и Каим. И это вот странное чувство, словно deja vu, неожиданный разряд в нейронах. Почему?

Ничего. Он понятия не имел.

Шацкий выехал со стоянки, своими размерами напоминающей ту, что была перед супермаркетом, свернул в Вуйчицкого и сразу же задержался возле Млочиньского Леска. Здесь он сменил траурный костюм на джинсы и льняную рубашку, налил в ладонь минералки и немного разлохматил себе волосы. Попытался шельмовски усмехнуться боковому зеркальцу. Ужас! Словно немец, притворяющийся, что его смешит польский юмор. Чуточку подумав, он закинул в багажник детское креслице Хельки с заднего сидения, смел с килограмм крошек, соломку от сока в пакетике и обертку от батончика «Милки Уэй». Все с мыслью о том, что, возможно, придется отвезти ее домой.

На сей раз он пришел первым. В «Шпильке» он уселся на антресолях, у столика под стенкой. Лучшие места были на маленьких диванчиках у окон, через которые можно было следить за жизнью на площади Трех Крестов, но он опасался того, что Моника сядет на диванчике напротив него, и он не будет знать, как себя повести. И еще вспомнилось, что Вероника собиралась идти с Хелей в Уяздовский Парк. Хотелось, чтобы они его здесь не увидели. Моника пришла через пару минут. На ней был обтягивающий черный топик на лямках и длинная юбка, вся в цветах; в ушах у нее были небольшие серьги с янтарем. И сандалии на каблуках, с ремешком, замысловатым образом оплетающим икры. Девушка встала в двери кафе, сняла темные очки и, щурясь, осмотрела интерьер. Заметив его на антресолях, Моника улыбнулась и весело помахала ему рукой. Шацкому она показалась прелестной и свежей. Он автоматически ответил улыбкой, не такой уже натянутой, которую разучивал перед зеркальцем, и подумал, что вот уже несколько лет единственная женщина, радующаяся, когда видит его — это дочка. И больше никто.

Когда Моника подошла к столику, Шацкий встал. В знак приветствия девушка чмокнула его в щеку.

— А теперь прошу объяснить высокому суду, — сказала она, морща брови, — почему обвиняемый выбрал самый депрессивный столик в самом темном углу этого, помимо того, освещенного лучами июньского солнца гастрономического заведения, а?

Шацкий рассмеялся.

— То был импульс я даже и не знал, что делаю. Очнулся, гляжу — я уже сижу тут. Клянусь, это не моя вина. Это полиция меня завернула…

Они уселись на диванчике возле окна с замечательным видом на собор святого Александра. По тротуару шло десятка полтора парней в черных футболках с надписью «Педалировать запрещено!»[89] и картинкой, изображающей перечеркнутых двух человечков, занимающихся сексом сзади. Наверняка имелись в виду гомосексуалисты. Неожиданно парни начали скандировать:

— Девушка и парень — семья в нормале![90]

Шацкому показалось, что сами они весьма похожи на банду педиков — группа мужчин в обтягивающих футболках, возбуждающих друг друга дурацкими лозунгами — но сохранил это замечание для себя.

Он соврал Монике, что обильно позавтракал, опасаясь слишком высокого счета. В конце концов заказал бутерброд с овечьим сыром, а она — вареники с шпинатом. Потом два кофе. Они болтали о работе и о том, почему она настолько безнадежная, еще Теодор угостил девушку несколькими забавными историями о коллегах по прокуратуре. Потом заставил себя сказать комплимент: похвалил ее обувь и тут же отругал себя в мыслях, ведь она могла почитать его каким-то фетишистом. А все из-за чертова русака, что постоянно закармливает меня своими фантазиями, — объяснился сам перед собой Шацкий.

— Тебе нравится? — спросила Моника, приподняв юбку и вращая ступней во все стороны, чтобы он мог хорошенько осмотреть сандалии. Теодор подтвердил и подумал, что у нее очень аккуратненькие ступни, и что вся сценка чертовски сексуальна.

— Жаль только, что их нельзя сбросить одним движением, — вздохнула девушка. — Эти ремешки, похоже, придумал какой-то мужчина.

— Умный мужик. Знал, что это производит впечатление.

— Спасибо. Я рада, что достигла намеченного эффекта.

В кафе пришел Кшиштоф Ибиш. Он забежал на антресоли и нервно разглядывался. Шацкий посчитал, что узнавать Ибиша — это стыдоба, другое дело, Тадеуша Мазовецкого или Ежи Пильха[91] — поэтому сделал вид, что этого не узнает. Он расспрашивал у Моники про ее работу. Честно говоря, он был не слишком заинтересован рассказами о редакторе из Горжова, который использовал любую возможность, чтобы заглянуть ей в декольте, в связи с чем ей приходилось исправлять статьи по несколько раз и выслушивать тирады про «ось текста». Шацкий понял, что ему нравится ее слушать. Он глядел, как Моника жестикулирует, поправляет волосы, облизывает губы, играется кофейной ложечкой — ему казалось, что обычные слова представляют собой малосущественный элемент коммуникации — девушка, похоже, говорила всем своим телом. Ему вспомнилось, что если мужчина глядит на губы женщины, это означает, что желает ее поцеловать, так что быстро перенес взгляд на глаза Моники. И тут же подумал, что, наверняка, имеются некие правила, в соответствии с которыми необходимо глядеть в глаза. Нужно глядеть лишь так долго, чтобы проявить нимание, но не настырно. И откуда в голову лезет такая чушь?